Не вычеркивай меня из списка…

…Но вот Клара покидает нас, в двери мелькает её жёлтый солнечный плащик, моя пожилая поклонница в который раз приподнимается из-за стола, слегка отодвинув стул… И тут мой отец, заметив это движение, спокойно и предостерегающе выставляет ладонь, молча указывая даме сесть на место. И та – клянусь всеми чертями – покорно садится…

– Это что, твоя клака? – довольно громко интересуется отец. – Ты заранее позаботилась о том, чтобы меня бесконечно прерывали? Тебе недостаёт славы, нужно постоянное её подтверждение?

Я вспыхиваю в яростной попытке подобрать мгновенный ответ на этот гнусный выпад, но он меня опережает:

– С юмором у тебя по-прежнему неважно, когда дело касается твоей персоны… Да, и я уже говорил: тебе стоит поменять оправу очков. В этих очках ты похожа на сельского гинеколога…

Наконец нам приносят заказ: над глиняным горшочком вьётся ароматный грибной парок. И господи, только бы ему понравился этот самый шашлык, ну хоть бы занял его минут на десять! Я берусь за шампур и аккуратно стаскиваю с него вилкой на отцову тарелку кусочки говядины.

– Вот тебе твой шашлык, – говорю я. – Приступай.

Но гинекологический образ, видимо, вызвал в его памяти некие воспоминания, потому что далее следуют нелепые и неловкие признания, абсолютно мне не нужные: о том, что у меня должны были быть братья и сёстры, но не родились. Мама решала по-своему. И это грех, и ОН НЕ ВИНОВАТ, он всегда хотел много детей.

У меня на сей счёт другие сведения от мамы, но я молчу и терплю, терплю… Я великий терпила, так мне и надо. Пусть сам сменит тему, а мне дайте похлебать вожделенный грибной супчик, имею я право?

И он вдруг меняет тему! Самым неожиданным образом.

– Кстати, знаешь… однажды я увлёкся, – говорит он.

– Чем?

– Не чем, а кем. Женщиной… Не веришь?

– Не-а, – отзываюсь я, катая во рту слишком горячую картофелину. – Ты всю жизнь любил одну только маму и ужасно ревновал её к каждому столбу. Ты разбил стулом люстру, когда увидел из окна, что маму провожает до дому их завуч, им было по пути, а трамваи встали. Мне было лет двенадцать, Верке – шесть, мы с ней забились под стол в каком-то остекленелом ужасе, ибо по комнате носился полтергейст. Я прекрасно это помню.

– Это совсем другое, – невозмутимо отзывается он. – Я же не говорю, что я изменил твоей матери. Но однажды… да: однажды я ЧУТЬ не изменил.

Это для меня полнейшая новость. Мой красавец-отец всю жизнь был самозабвенно верен своей жене. Извращённо верен, считает моя сестра. У матери всегда всего было много: учеников, друзей, знакомых и незнакомых, которые становились знакомыми после первой же её обращённой к человеку фразы… У отца никого, кроме матери, не было. Дочери не считались, они являлись для него продолжением и сутью дома, а значит, и жены.

– В Дзинтари это было. Ты же знаешь, я каждый год лечил в Дзинтари свой остеохондроз. Ну и там, в Доме творчества, мы познакомились. Она была художницей из Львова, довольно молодая, сидела за моим столом… В ней была, понимаешь, какая-то мягкость… такая пленительная тусклость, милое уныние.

Ещё бы, думаю я, по сравнению с цыганским темпераментом мамы и постоянным кипящим тонусом жизни нашего семейства… только тусклость и уныние могли тебя удивить и расположить к себе. Я не понимаю только, зачем – спустя десятилетия – рассказывать об этом мне, своей дочери.

– …и знаешь, как это бывает, – продолжает он мечтательным тоном, – мы гуляли по дорожкам среди сосен, она рассказывала о своей жизни. Никогда не бывала замужем, детей нет, живёт с мамой в однокомнатной квартирке… И спустя неделю после этих прогулок она назначила мне свидание у себя в номере. После ужина…

– Послушай, папа… Ты уверен, что именно я должна стать твоим конфидентом?

– Но ведь ты считаешь себя писателем, – невинно замечает он. – И в этой истории нет ровным счётом ничего неприличного, кроме… В общем, не буду грузить тебя нюансами, я не явился на свидание.

– Почему? – теперь уже заинтересованно спрашиваю я. – Струсил?

– Заболел ангиной… А вот почему заболел, об этом можно только догадываться.

Он рассеянно смотрит в окно, за которым крошечным тигром мечется, огуливая себя полосатым хвостом, одна из местных кошек. Возможно ли, чтоб она чуяла мясо через стекло?

– Милая история, – замечаю я, хотя считаю, что история вообще-то смешная. Да просто – дикая. Интересно, можно ли мне продолжить прихлёбывать почти остывший супчик? Ха… Можно вообразить, что подумала та тусклая, милая унылая девушка о моём отце.

– И много лет… – вновь оживляется он, – ты не поверишь, много лет мне снился странный сон: что та молодая женщина, лицо которой выветрилось у меня из памяти уже через две недели, что та женщина родила от меня сына… И во сне я мчусь туда, во Львов, врываюсь к ней домой и застаю там её мать. Бросаюсь ей в ноги и умоляю меня простить… Как этот сон терзал меня, и много лет!

– При чём же там её мать?

– Ну, во сне я знаю, что именно перед матерью я так виноват, потому что, понимаешь, этот мальчик, чертовски при этом похожий на маленькую тебя, сидит у неё на руках…