Не вычеркивай меня из списка…

И узнал с удивленьем Джонни,
Что это за страна:
Не банкирам и не короне
Принадлежит она.

Здесь народы под небом синим

Дружной семьёй живут.
Здесь, в советской стране России,
Радостен вольный труд.

Джон, подшкипер английской шхуны,

Взвесил свой каждый шаг
И во имя идей Коммуны
Вывесил красный флаг.

В ту же ночь палачом на рее

Джонни повешен был,
Вечер майский, тихий и лунный.
Крейсер обратно плыл.

Он похудел, вдруг понимаю я. Он похудел! Вот оно, вот что… Сердце у меня сжимается в паническом спазме. Ну-ка, возьми себя в руки, говорю я себе. Ему восемьдесят пять, говорю я себе, не сорок и даже не шестьдесят, он прожил длинную и абсолютно безмятежную эгоистичную жизнь под охранным боком моей матери, которая все годы вытанцовывала перед ним на цыпочках, «чтобы в доме было тихо». (В старости она, впрочем, восстала, и сейчас это два закалённых бойца, занятых войной друг с другом и каждый своими обидами. Он же остался деспотом и эгоистом такой ослепительной силы, что любой литературный герой подобного амплуа по сравнению с ним – просто герой мультфильма.)

Уймись, говорю я себе, и вспомни, как ты ненавидишь своё детство, говорить о котором тебя можно заставить только под угрозой расстрела. А чьи-либо сусальные воспоминания о детстве тебе кажутся ложью и безвкусицей. Итак: он умирает? Он умирает… Людям вообще свойственно умирать, прекрати дрожать, как испуганный кролик.

Но я ничего не могу поделать с этой проклятой внутренней дрожью, так что когда отец велит мне наполнить его бокал бледно-зелёной «лимонаной» из стеклянного кувшина, я проливаю её на скатерть.

– Эй, дырявые руки! – говорит он. И я сразу вспоминаю, как сильно любила его в детстве и тревожилась, когда он поздно возвращался из института… Лежала без сна и мысленно прокладывала его маршрут по тёмным улицам, оберегая его от бандитов и прочей нечисти, которой кишит воображение начитанного ребёнка. И когда в скважине крякал ключ и в коридоре раздавались его шаги, я мигом ныряла в сон в изнеможении тревоги и страха: слава богу, он дома… Хорошо бы исследовать некими рентгеновскими лучами памяти и чувств – куда девается детская любовь к своим родителям, безусловная, беззащитная, доверчивая любовь…

– Папа! – не выдерживаю я. – Для чего мы сюда пришли? Что случилось?

– Ничего, – говорит он, – я пятнадцать лет не ел настоящего шашлыка.

В этот момент происходят сразу две вещи. Из-за соседнего стола приподнимается одна из тёток, с взором горящим и с мобильником в руке, с явным намерением заарканить меня в свою фотогалерею, а в дверь ресторана впархивает Клара, директор Русской Иерусалимской библиотеки. Клара всегда – вестник счастья, вне зависимости от погоды, политической ситуации, ваших намерений, настроения и планов и полного бардака в вашей жизни. На ней всегда нечто яркое, алое, васильковое, жёлтое… Вот сейчас она в солнечно-жёлтом лёгком плаще и в такой же солнечной мягкой панамке. В руках у неё всегда – как Библия у странствующего проповедника – программка мероприятий библиотеки на сентябрь или январь, а в программке этой… там бурливая жизнь местного русского духа: вечера поэзии, выставки, кулинарные встречи, лекции пролетающих над Иерусалимом журналистов, политологов, психологов… Я назвала вечера романсов? Так вот, и вечера романсов… Клара – очаровательный, светлый, как её одежды, человек с железными нервами – а иначе как бы ей удалось в течение последней четверти века убирать с дороги всех своих конкурентов. Уклониться от её программки на сентябрь совершенно невозможно, заявить, что ты вряд ли потащишься вечером на лекцию культуролога Штейна, бессмысленно, так что мы с отцом, кивая и благодаря, принимаем раскладную зазывку, и та лежит на скатерти возле тарелки моего отца, а сам он, приподнявшись, целует ручку очаровательной Клары. Я упоминала, что мой отец, харьковский беспризорник, деспот, угрюмец и эгоист, бывает необыкновенно галантен и мил? Что он – красавец, что временами он совершенно неотразим?

Кроме того, с Кларой они давние друзья, и её пастельный портрет, мастерски выполненный моим отцом, висит над её столом в служебном кабинете, как портрет основателя какой-нибудь масонской Шотландской ложи.

Пока Клара щебечет, дама за соседним столом стеснительно медлит, не решаясь прервать приятную встречу; а затем и её Клара одаряет программой мероприятий, и на лице у дамы вспыхивает новая мысль, а я понимаю, на чём мне выпадет поставить свой автограф в ближайшие минуты.