Не вышел из боя

Поутру не пикнет, как бичами ни бичуй,

Ночью – бац! – со мной на боковую.

С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй!

Гадом буду, я не приревную.

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ В. ВЫСОЦКОГО [2]

И снизу лёд, и сверху – маюсь между.

Пробить ли верх иль пробуравить низ?

Конечно – всплыть и не терять надежду,

А там – за дело, в ожиданье виз.

Лёд надо мною, – надломись и тресни!

Я весь в поту, как пахарь от сохи.

Вернусь к тебе, как корабли из песни,

Всё помня – даже старые стихи.

Мне меньше полувека – сорок с лишним,

Я жив, тобой и Господом храним.

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед Ним.

Роман о девочках

Девочки любили иностранцев. Не то чтобы они не люби» ли своих соотечественников. Напротив… очень даже любили, но давно, очень давно. Лет шесть-семь назад, например, одна из девочек, Тамара, которая тогда и вправду была совсем девочкой, любила Николая Святенко, взрослого уже и рослого парня, с двумя золотыми зубами, фантазера и уголовника, по кличке Коллега. Прозвали его так потому, должно быть, что с ним всегда хорошо было и надежно иметь любые дела. В детстве и отрочестве Николай гонял голубей, подворовывал и был удачлив. Потому что голуби – дело опасное, требует смекалки и твердости, особенно когда «подснимаешь» их в соседних дворах и везешь продать на «конку» с Ленькой Сопелей (от слова «сопли» – кличка такая). Сопеля, компаньон и модноделец, кретин и бездельник, гундосит, водку уже пьет, – словом, тот еще напарник, но у пего брат на «Калибре» работает. И брат этот сделал для Леньки финку с наборной ручкой, а лезвие – закаленной стали, из напильника. И Ленька ее носит с собой. С ним-то и ездил Коллега Николай на «конку» продавать «подснятых» голубей: монахов, шпандырей, иногда и подешевле – сорок, чиграшей и прочих – по рублю, словом каких повезло. А на рынке уже шастают кодлы обворованных соседей и высматривают своих голубей и обидчиков, и кто знает – может, и у них братья на «Калибре» работают, а годочков им пока еще до шестнадцати, так что больших сроков не боятся, ножи носить – по нервам скребет, могут и пырнуть по запарке да в горячке.

– Сколько хочешь за пару подснятых лимунистых?

– Сто пятьдесят.

– А варшавские почем?

– Одна цена.

– А давно они у тебя? – И уже пододвигаются потихоньку, и берут в круг, и сплевывают сквозь зубы, уже бледнеют и подрагивают от напряжения и предчувствия, уже и мошонки подобрались от страха-то, и в уборную хочется, и ручонки потные рукоятки мнут.

Вот тут-то и проявлял Коллега невиданное чутье и находчивость. Чуял он – если хозяева ворованных голубей. И тогда начинал подвывать, пену пускал, рвал от ворота рубаху и кричал с натугой, как бы страх свой отпугивая:

– Нате, волки позорные, берите всех! – и совал шпандырей и монахов опешившим врагам своим. Еще он успевал вставить, обиженно хныкая: – Сами ток что взяли по сто двадцать у Шурика с Малюшенки!

Мал был еще Колька Коллега, а удал уже, и хитер, и смекалист.

Называл он имя известного врагам его голубятника, жившего поблизости с обворованными.

– Ну, ты артист! – восхищался Сопеля, когда удавалось вырваться, потому что вся ватага устремлялась на поиски Шурика и, возможно, найдя его, била нещадно. – Артист ты, – заикаясь, повторял Ленька, – и где ты, падло, так наблатыкался. Я уж чуть было рыжему не врезал. А тут ты как раз заорал. Ну, ты, Коллега, даешь!

Вырос Колька во дворе, жил во дворе, во дворе и влюбился. Когда Тамара с ним познакомилась, вернее, он с ней, она-то про него давно знала и видела часто, и снился он ей, сильный и бесстрашный, да легенды о нем ходили по всему району – как он запросто так по карнизу ходил. Как избил да выгнал четверых или пятерых даже ханыг, которые приходили к ним в подъезд поддавать и со второго этажа подглядывать в женские бани. Их жильцы водой да помоями поливали, но они все равно шли, как на работу. Что за напасть? И глядеть-то они могли только в предбанник, где и не все голые, да и видно только от поясницы и ниже, а выше – не видно, а какой интерес видеть зад без лица?

Колька их и выгнал, и избил еще. Один. Но это так все – для Колькиной, что ли, характеристики. Разговор-то не о нем.

Когда Тамара набрала почти уже шестнадцать, он ее и заметил. Было ему двадцать пять, водились у него деньжата, играл он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные-преблатные переживательные песни, курил что-то пахучее. Возьмет папироску, надкусит кончик, сдвинет тонкую бумажку с гильзы вперед, табак вытрясет, смешает с чем-то, пальцами помнет и обратно в папироску, потом надвинет обратно на гильзу и затягивается глубоко, как дышит, для чего держит ее губами неплотно, а рукой мелко трясет, чтобы подальше в легкие, с воздухом, потом подержит, сколько возможно, и только тогда выдохнет это что-то, пахнувшее терпко и вкусно.

Он и Тамаре давал затянуться, он и вина ей давал понемногу, он и соблазнил ее как-то случайно и просто – целовал, целовал, влез под кофточку, расстегнул пуговки – одну, другую, а там уже она неожиданно вдруг и сказала:

– Пусти! Я сама.