Не взывай к справедливости Господа

– Оттуда, – буркнул, на мгновение смутившись, старшина срочной службы, – поп меня Николаем окрестил. – Колька я! Располагайтесь!

Задвигались стулья, загремела посуда, – и вот уже окрылённые бойцы по-свойски, словно старые знакомые, рассаживали девиц у стола, потихоньку потискивая их.

Те, позволяя себе маленькие женские слабости, сильно не возражали, судя по довольным мордашкам и коротким отрывистым смешкам.

– Мальчики, не озорничать! – притворно погрозила пальцем Матрёна. – Сиротки они, беспризорные. Заступиться некому, я им, голубицам, вместо матери здесь. – Давайте за знакомство по маленькой. – И первой подняла стакан.

Выпили.

– А ты, Кирюша, человек свой. Для тебя невеста ещё не родилась. Один поскучаешь!

Потом Кирилл Семёнович Назаров не раз вспоминал её слова.

Сказала, как обрезала старая ведьма.

Теперь рядовой Назаров сидел за столом, как равный, но от предложения выпить «по маленькой» отказался. Не его здесь время, не его праздник.

Командиры и не настаивали: чего добро переводить? Только Матрёна, всплеснув руками, притворно запричитала:

– Кирюшенька, заболел никак? Ты закуси, закуси! Колбаска – вот! А, может, чайку попьёшь? У меня на кухне чайник ещё не остыл. Ступай, ступай! А мы уж тут как-нибудь и без тебя управимся!

Кирилл посмотрел на неё так, что Матрена, что-то припомнив, опустила поднятый было стакан, зашарила в столе и вытащила оттуда смятый конверт:

– Совсем забыла! Вот тебе Кирюша весточка оттуда. Хотела тебе передать, да уж больно тогда ты на меня злой был. Боялась. Возьми теперь. И не серчай на старую. Я ведь хотела, – как лучше… Кто бы знал, что так получится.

Конверт был запечатан, но весь в каких-то подтёках, то ли водочных, то ли ещё каких. Мало ли что проходило через руки этой неряшливой бабы!

Вырвав у неё конверт, Кирилл чуть не задохнулся – его имя, выведенное неровными, но чёткими буквами резануло по сердцу.

Он, кажется, даже застонал вслух, так ему теперь было больно и худо от нахлынувших чувств.

– Боец, не расслабляться! От-дыхай! – скомандовал его старшина, стукнув опустошённым стаканом о столешницу. – Шагом марш к машине!

Кирилл, не обращая внимания на командира, на ватных ногах вышел из этого гадюшника, где прошло целых два года его невозвратной юности, такой доверчивой, и такой жёсткой, если не сказать жестокой.

Кого винить, коли сам подталкивал свою судьбу на край, за которым уже пропасть?

В кабине было тепло и уютно, как бывало в детстве возле жарко натопленной печи, где стоял обеденный стол и где он учил уроки, хоть без прилежания, но всегда на хорошую отметку. Троек по успеваемости у него почти не было.

4

Кое-как, непослушными руками распечатав конверт, вместе с письмом он увидел свою улыбчивую фотокарточку, где по всей глянцевой площади было размашисто красными чернилами летуче написано: «…Ты меня, родная, пожалей!»

Это он когда-то дарил ей «на вечную память» свою школьную, мальчишескую фотографию. Других у него не было. Дина ещё посмеялась над его стриженой под «ноль» головой, круглой, как спелый одуванчик.

Строчкой выпавшей из забытого стихотворения он и решил отметиться на той карточке. Вроде оригинально и с намёком на продолжение встреч.

И фотография, и сложенная в четверть тетрадочного листа бумага ещё хранили запах её духов. Невероятно! Так пахли её руки, её одежда и она сама.

Память, память… Человека нет, а запах будораживший желание, остался, как остаётся от полдневного солнца тепло запечатанное в камне. Ещё долго в ночи будет греть он пугливой ящерке мягкое брюшко, в котором угнездилась новая жизнь.

«И жалею, и зову, и плачу…» – так начинается письмо из ниоткуда, где навсегда осыпалось время сухим песком в ладонь Господа.

Только бумага оставила тонкий след на своём линованном в клеточку листе.

Запавший след от шарикового стержня был такой, что на обратной стороне выступили чернильные борозды.

Было видно, что писавший послание сильно волновался или был в таком отчаянии, что рука непроизвольно так давила на стержень, словно хотела навсегда утвердить душившие человека чувства.

«Ты прочитаешь и порвёшь, а мне никогда не порвать с тем, что нас связывало, – так писала Дина. – Я тебя ни в чём не виню. Но от тебя осталась малая частица, которая день ото дня разрастается во мне, заполняя всю мою сущность. Я беременна. Прости меня, но мне жить в реальном времени, сегодня и сейчас. Ты – мальчик! А мне нужен мужик, умеющий зарабатывать на жизнь, чтобы дать жить мне и твоему ребёнку. Я виновата только перед своей совестью и перед Фёдором. Он ничего не знает, и это заставило меня пойти на тот роковой поступок, возврата после которого уже не может быть. Живи свободно и не мучайся совестью. Желаю тебе всяческого счастья на твоей дороге! Не вспоминай меня. Я – тварь!» – так заканчивалось письмо – коротко и ёмко.

Кирилл непроизвольно сжал кулаки, сминая жалкий клочок бумаги, вместивший целую жизнь.

Матрена-сука! Это она всё обдумала, всё устроила, всё обговорила. Ах ты, блядь такая!