Не жалея жизни

«Еще же сказано в Священном писании: «Сначала было слово». Посему бысть оно оружие пастырское. Слово исповеди и слово проповеди — нектар и бальзам, угодный господу богу нашему. Как пчелы, собирайте мед истины. Ищите да обрящете. И отделив плевелы, воздайте кесарево — кесарю, богово — богу. Даждь и аз воздам. А в пресветлый день пусть зачтутся все прегрешения и добрые дела наши во славу господню! Аминь!»

Зайцев внимательно наблюдал за Сажиным и, когда тот, раза два перечитав текст, отложил лист, спросил его:

— Ну, что вы скажете?

— В первой записке все ясно. Можно с уверенностью сказать, что она адресована епископу, хотя автор неизвестен. По второй записке судить трудно, от кого она, ведь иеромонах прибыл издалека. Скорее всего, она адресована ссыльному Макарию. Знаком ли Герман с ее содержанием? Здесь можно лишь гадать. Кто автор? Им может быть тот, кто послал иеромонаха Афиногена. Но не надо забывать, что Афиноген ехал из Ленинграда, был в Нижнем Новгороде, Самаре, других местах. Допустимо, что и наш епископ приложил к этому руку. А пока что напрашивается один вывод — создается тропа для нелегальной отправки людей за границу.

— Это верно, — отозвался Зайцев. — Что еще?

— Кодировка довольно прозрачная и весьма похожа на инструктаж, иначе о чем же говорят слова «собирайте мед истины»? Или эти: «и отделив плевелы, воздайте кесарево — кесарю»?

— Что же. Будем считать, что кое-что проясняется. Во-первых, достаточно достоверно предположение о создании канала связи, во-вторых, нельзя исключить возможность сбора попами сведений для пока еще неясной цели, — резюмировал Зайцев.

Когда разговор закончился, Сажин поинтересовался у Савельева, как же ему удалось разобраться с шифром.

— А вы мне здорово помогли.

— Я? — удивился Петр Иванович.

— Ну вы же сказали о семи таинствах и триедином боге. А дальше простая арифметика, — улыбнулся Савельев.

— Ишь ты! Выходит отцы святые и святое писание для земных целей приспосабливают?

— Это детский лепет. У ордена иезуитов шифровальное дело — это да.

— Может быть, не спорю. Но кое-что святые отцы православной церкви у иезуитов уже переняли, — заметил Сажин.

— В этом вы, Петр Иванович, правы, — подтвердил Константин Артемьевич. — Поэтому иезуитизм в деятельности Германа и его сподвижников надо обязательно учитывать. А идет этот иезуитизм от покойного патриарха Тихона Белавина. В 1918 году он предал Советскую власть анафеме, а через два года, когда стало ясно, что песенка белогвардейцев и интервентов спета, призвал пастырей повиноваться. Но как?

Константин Артемьевич взял лист и прочитал:

— «Повинуйтесь всякому человеческому начальству в делах мирских, не давайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность Советской власти, подчиняйтесь и ее велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию». Понятно, Петр Иванович, иносказание патриарха?

— Что же тут непонятного, — отозвался Сажин. — Не попадайтесь, мол!

— Точно. Но нельзя всех ровнять под одну линейку. Не забывайте о течении обновленчества. Это, конечно, приспособление к современным условиям. Но в нем объединяются верующие, лояльные к Советской власти. И среди местного духовенства таких тоже немало… Возьмите хотя бы отца Порфирия или священника Никанора.

Ненависть из-за любви

Много ли надо женщине, истомившейся без мужской ласки? Вот и Настасья скоро успокоилась и была довольна, что и на ее долю судьба послала кусочек счастья. Пусть оно было тайным, таким, что ни перед соседками не похвастаешь, ни родным не скажешь. Герман на этот счет строго предупредил:

— Смотри. Держи язык за зубами. Не то быть беде.

Приходила она к епископу два раза в неделю. Герман любил, чтобы полы были чистые, и у себя в келье, снимая обувь, ходил или в шерстяных носках или в аккуратных шлепанцах на войлочной подошве. Вот Настасья и выскабливала доски до восковой желтизны. Убирать было нетрудно. Имущества у его преосвященства было немного, да и держал он его в порядке. Одежда аккуратно висела на стенке в одном уголке под куском темной материи. Кровать всегда аккуратно заправлена шерстяным одеялом. Под кроватью, она уже знала, — деревянный сундучок. Пара прочных табуреток у небольшого стола с несколькими книгами и два деревянных низких кресла. Вот и вся обстановка, если не считать киота в красном углу. Здесь всегда горела лампада. От колеблющегося язычка пламени по иконам бегали блики, и казалось, матерь божия, Иисус Христос и бог-отец улыбаются ей. От переполняющей душу Настасьи радости захотелось ей сделать приятное и святым и хоть оклады на иконах протереть от пыли.