Не жалея жизни

Неожиданно Семкин замолк, положил четки перед собой на стол и пристально уставился на цилиндрик-желудь.

— А открыть не пробовали? — неожиданно спросил он у Петра Ивановича и ухватил цилиндрик за оба конца — так что пальцы побелели. Цилиндрик не поддавался.

Семкин нахмурил брови, несколько мгновений не шевелился, потом еще сильней ухватился за концы и попробовал повернуть верхнюю чашечку в одну сторону, потом в другую.

— Есть! — радостно воскликнул он и через секунду показал Сажину разъятый на две части цилиндрик. Внутри лежала туго свернутая бумажка.

— Как? — с изумлением глядя на Сашины руки, выдохнул Сажин, который и сам проверял четки.

— Левая резьба! — коротко пояснил Семкин, извлек из пенальчика катышок и стал осторожно расправлять его. Наконец, разглаженная бумажка легла на стол.

«В святые таинства и бога единого веруем. Да рассыпется темный и ангел воссияет», — прочитал с нетерпением Семкин. Дальше шел бессмысленный набор букв: пбиамоиитвеошлорыишсб ьоееоракмлкогодянтндо ктдсщнаыжмянкктраевеи сегоанмретыиаивтговмь.

— Что за мура! — воскликнул Семкин, а Сажин подковырнул:

— Действительно, дохлое дело!

— А ведь тот архимонах, если, конечно, тот, в церкви с четками был, — вдруг с недоумением сказал Семкин. — Выходит, не его?

— Не архимонах, Саша, а иеромонах. Значит, это монах в сане священника. А четки, видимо, не его. А может… запасные. Словом, как бы не пришлось нам и в самом деле священное писание читать да молитвы заучивать.

— М-м-да, — без особого энтузиазма промямлил Семкин.

Зайцев, увидев листок с зашифрованным текстом, попросил объяснить, что это и откуда взялось. Сажин вздохнул и рассказал.

— Так кто, говоришь, этот попик?

— Иеромонах, Константин Артемьевич!

— Занятный иеромонах. Ну, что ж. Отдай эту записку Савельеву. Пусть поколдует. И скажи от моего имени, что нужно ускорить.

Пригладив тяжелой ладонью корочку папки, Зайцев хмуро посмотрел на Сажина и упрекнул, что записку не сразу обнаружили. Ведь в таких делах время дороже денег.

Сажин виновато опустил глаза.

— Я пробовал открутить, но, видно, от росы фигурки набухли, а тут четки полежали, подсохли. Ну и… удалось.

Тайная вечеря

После первой трапезы у благочинного и служб с несколькими ночными бдениями, когда мимолетными репликами новый епископ и причт прощупывали друг друга, прошло не так много времени. Герман как будто поверил, что настало время для более откровенного разговора, но не хотел брать инициативу на себя. И случай подвернулся.

Днем в перерывах во время богослужения в честь апостолов Петра и Павла священник Александр подходил в храме то к одному, то к другому священнослужителю и что-то говорил, а собеседник коротко ответствовал. При этом один кротко опускал голову, другой летучим взглядом впивался на мгновенье в бесстрастные глаза батюшки, а иной опасливо косился по сторонам.

Собрались у отца Александра. Подходили в сумерках по одному. Когда же все собрались и была прочитана благодарственная молитва, отец Александр пригласил всех к столу, который с помощью Настасьи проворно накрыли монашенки Прасковья и Евдокия.

— Тайная вечеря в сборе! — гнусаво хохотнул благочинный, расправляя бороду.

Герман вздрогнул, быстро оглянул застолье и, зябко поведя плечами, явно с облегченьем вздохнул.

— На тайной вечере кроме спасителя было тринадцать апостолов, — сердито выговорил отец Александр Парамонову. — Нас же только девять.

После двух рюмок кагора беседа за столом еле теплилась. Архимандрит Феоген раза два взглянул на епископа Германа, который, казалось, чего-то ждал, на хозяина дома Александра Сокольского, явно нервничающего, на вздыхающего благочинного Парамонова. Наконец, Феоген не выдержал и прямо обратился к Сокольскому:

— А ты бы, батюшка, накапал нам слезы иерусалимской, а то в светлый праздник на душе тускло, как в успенье али в день, — он замялся, памятуя, как все отреагировали при напоминании о тайной вечере, — в день памяти присноблаженного Иоанна Крестителя.

— И то… — поддержал Парамонов.

По знаку отца Александра Прасковья и Евдокия бегом принесли из погреба несколько бутылок с водкой. Бутылки сразу же запотели, и взоры отцов святых одобрительно посветлели: отец Александр знает, как подать!

После рюмки холодненькой водки и довольного кряканья дружно зазвякали вилки и ложки, взоры присутствующих заметно повеселели, и тут незаметно заговорил его преосвященство. Говорил Герман о том, что всех присутствующих прямо касалось, — о закрытии храмов, унижении сана священнослужительского, о падении веры.

— Ваше преосвященство, — почтительным голосом, но твердо перебил Сокольский, — все это нам ведомо. И душа у нас болит, видя, как пустеют храмы, скуднеют приношения, как хиреет вера. Что делать нам?

Во время вопросительной тирады отца Александра за столом стало совсем тихо. Герман, опустив глаза, молча слушал. Когда же хозяин умолк, епископ посмотрел сначала на Феогена — своего духовника и советника и, лишь уловив движение его бровей, решился заговорить.

На этот раз епископа не перебивали, и он говорил все тверже и уверенней, как укреплять мирян в вере.