Не жалея жизни

В этот день, вернее сказать, к вечеру, вернувшись с работы, Аманжол встречал Новый год, а потом, когда ушли друзья, долго лежал без сна на своей жестковатой холостяцкой кровати. Шли первые часы нового, 1947 года. Второго года без войны. Но война, размышлял молодой следователь, для чекистов явно не уместилась в рамки четырех огненных лет. Кто знает, сколько времени еще придется разоблачать, а если надо, то и уничтожать пока что не разоблаченных и не уничтоженных врагов.

Вот он, один из них, Архангельский, человек со светлыми глазами и темной душой. Чего стоят одни только его слова о желании жить, а точнее, просто выжить. Фраза эта буквально покоробила Аманжола. И только сейчас он понял, он вспомнил, почему. Ведь именно это самое «выживем» говорил его отец Жумажан в день проводов дяди Сейтжана на фронт. Самому отцу, по возрасту, воевать не довелось, а младший брат его прошел всю войну, не раз смотрел смерти в глаза.

— Ничего, Сейтжантай, — говорил отец, обнимая его при прощании на вокзале, возле длинной вереницы теплушек. — Выживем! Мы люди крепкие, не сломает нас Гитлер, мы сами сломаем ему шею. Вот тебе мой наказ: зря под пули не суйся, но и за спины других в нашем роду никогда никто не прятался.

В тылу было трудно, очень трудно. Все держалось на подростках, женщинах да таких, как отец, стариках. Но ни разу Аманжол не слышал от него жалоб на трудности. Наоборот, придет домой поздним вечером, запыленный, пропахший потом, степью и, если ребятишки еще не спят, непременно скажет:

— Ну, что, гвардия, животишки подвело? Ничего, через неделю картошку копать будем. Картошка, говорят, второй хлеб. Выживем! А там, гляди, и войне конец.

В доме, случалось, не было крошки хлеба, но где бы Жумажан ни работал — в поле, на ферме ли, — он никогда не возьмет, не унесет домой ни крошки, ни зернышка. Жила в нем старая рабочая закалка. Еще при англичанах плавил он медь на Спасском заводе, что под Карагандой, а когда начинались волнения, один из первых попал в «черные списки» за «смутьянство». Стоять за правду, за справедливость, быть Человеком среди людей — эти истины Жумажан исподволь внушал и своим детям.

Старший сын его Аманжол пошел учиться в конце войны в Карагандинский горный техникум. Отец одобрил: быть шахтером — почетное дело. И вдруг тот сообщает: иду в органы госбезопасности. По комсомольскому набору.

— Так надо, — пояснил он отцу. — Там очень нужны люди.

— Ну, если надо… — только и сказал Жумажан.

Он знал, что сын его не ищет легких путей в жизни. Надо — значит надо.

И вот сейчас, засыпая после длинного и довольно трудного своего рабочего дня, новогоднего вечера, Аманжол уже как-то размыто, в полудреме представил себе Архангельского там, на западе, на дорогах войны. Шел человек извилистой и скользкой, но, в общем, совсем не трудной тропой предателя. Шел, не сдерживаемый никакими «надо», руководствуясь одним шкурным принципом самосохранения.

…Назавтра, а потом еще не день и не два продолжались допросы. Ложились на бумагу строки следственных протоколов. Память у Архангельского удивительная: помнит не только мелкие подробности событий, но держит в голове и целые биографии людей, с которыми имел дело в период, интересующий следствие. Когда кто родился, когда крестился, на ком женат, с кем и как связан — все помнит. А в Алма-Ату одновременно прибывали запрошенные Жумажановым, бесценные для установления истины документы, с помощью которых одна за другой отсекались ветви неточностей или ложных показаний обвиняемого и оставался только один путь — к правде, к чистосердечному признанию.

Внутренний облик человека, предавшего самое святое — Отчизну в годы смертельной для нее опасности, становился все более четким.

Падение

Он воевал всего пять дней. Позже-то он еще был на фронте, но вот в рядах Красной Армии — эти пять дней — с 22 по 26 июня 1941 года.

После окончания в 1940 году военно-инженерного училища лейтенант Архангельский служил в Прибалтике. Был начальником инженерной службы танкового полка.

22 июня, когда в расположении части начали рваться немецкие снаряды, когда факелами горели не успевшие выйти на огневой рубеж машины, а командиры толком и не могли объяснить экипажам, где он, этот огневой рубеж, в те минуты лейтенант оказался в одном из танков, пробивающихся на восток.

Потом — окружение, плен. Архангельский успел выбросить где-то в овраге свой комсомольский билет, сорвал лейтенантские петлицы. И, встретив немецких автоматчиков, а затем бредя по пыли в длинной колонне пленных и позже — за лагерными воротами — все время была с ним, как-то успокаивала мысль: я беспартийный, хорошо, что я беспартийный…

Он и в комсомоле-то, если разобраться, был чисто формально. Только членские взносы платил. И то нерегулярно. «Ну какой ты комсомолец, — сказал ему как-то Ермохин, комсорг роты, — у всех воскресник, территорию убираем, а ты — в лазарет со своими почками. Видел я в увольнении, как ты пиво хлещешь, там у тебя почки не болели».