Не жалея жизни

У этого все было иначе. Насмотрелся он на тех, кто бежит из лагеря. 90 процентов ловят, и тогда уже нет им пощады. Нет, рисковать Архангельский не хотел. Да и куда бежать теперь-то?

Но в лагере все-таки надоело: хоть и на особом положении, а все равно в бараке, на нарах… Когда в лагерь прибыло армейское начальство и стало вербовать в солдаты, Архангельский вызвался — против своих! — одним из первых.

И выдали «лейтенанту Красной Армии» немецкий мундир, оружие и даже удостоили чина обер-ефрейтора…

Впрочем, мундир пришлось снять сразу по прибытии к месту назначения — под Ростов. Такова правда в отличие от полуправды, которую цедит по чайной ложке обвиняемый Архангельский.

Было это в августе 1942 года. Колонна грузовиков под покровом ночи движется в сторону фронта. За рулем передней машины — Архангельский. На нем, как и на прочих, — наша гимнастерка. В петлицах — сержантские треугольники. Шесть машин — два «форда» и четыре «АМО», а в кузовах — 150 немецких солдат. Обер-лейтенант Остерлиц жестко предупредил:

— Одно немецкое слово в пути — расстрел на месте!

И «красноармейцы» молчали.

С ходу, не останавливаясь, миновали горящее село. На выезде — пост. Усатый лейтенант с перевязанной головой останавливает колонну.

— Кто такие?

— Остатки разбитого 314-го артполка, — говорит Архангельский. — Не задерживай, лейтенант, а? Нам на мост проскочить надо. А там, за Каменкой, оборону займем. Приказ…

— Я понимаю, — говорит лейтенант. — Только развиднялось уже, накроют вас «мессеры». Гони левей, сержант, через лесок, по шоссе не советую.

К мосту через реку Каменку выскочили к восходу солнца. Три машины миновали переправу, три остались перед мостом.

— Вы что, очумели! — возмутился старшина, охранявший с десятком бойцов переправу. — Проезжайте, не занимайте дорогу.

— Не шуми, старшина, воды надо долить в радиаторы, — Архангельский загремел ведром.

— Absitzen! — раздалась команда. — Feuer![95]

«Красноармейцы» посыпались с машины. В несколько минут с отделением охраны было покончено.

Днем к переправе вышла потрепанная в боях красноармейская часть. И — напоролась на засаду…

Вот как было в действительности. Такова правда, которую не опровергнешь.

— Наш командир связался по рации со штабом, — рассказывает уже сам Архангельский. — Через час прибыли танки. А мы двинулись дальше.

Следователь испытующе смотрит на человека, сидящего перед ним. Как низко надо пасть, чтобы просто, естественно говорить такие вещи: «его», Константина Архангельского, командир, фашист, вызывает танки с черным крестом на броне. Чтобы уничтожить измотанную, обескровленную, обремененную ранеными отступающую советскую часть, для которой та переправа была, возможно, единственным шансом к спасению.

Первой и последней засадой оказался мост через реку Каменку и для обер-ефрейтора Архангельского. На другой день роту обер-лейтенанта Остерлица накрыли на степной дороге Илы. Одна из бомб прямым попаданием угодила в головной грузовик…

Судьбе наперекор

Судьба сыграла злую шутку…

Все получилось неожиданно. В одном из кабинетов на втором этаже следователь Ворохов вел допрос. Через полуоткрытую дверь до Жумажанова доходили звуки несколько возбужденного голоса допрашиваемого. Потом послышался шум, что-то упало. Распахнув дверь, Жумажанов увидел обвиняемого на подоконнике — тот пытался выпрыгнуть наружу.

Вдвоем они все-таки стащили с подоконника довольно крепкого, невесть от чего запсиховавшего власовца. Но, резко дернув его и свалившись вместе с ним вниз, Жумажанов при падении ударился спиной об угол стола. И что-то словно надорвалось внутри. Его обдало жаром, застелило глаза радужной пеленой.

Постепенно он отдышался, работал до конца дня. А после этот случай вообще забылся. Текли месяцы, годы, он ходил на службу, но настал день, когда старший следователь МГБ Аманжол Жумажанов не мог встать с постели. Болела уже не только спина, но и отказывались служить ноги.

После детального обследования профессор-невропатолог М. Фаризов вынес приговор:

— Позвоночник…

Случилось это в 1956 году.

Давно отбывал свой срок где-то в лагере Архангельский, дело которого Аманжол закончил в мае 1947 года. После него были другие дела, другие люди, чем-то похожие друг на друга в своих деяниях, направленных против нашего общества, нашего строя. Но Архангельский помнился как-то особо, выделялся среди прочих. Чем же? Одни — матерые, самоуверенные, другие — сломленные и глубоко раскаивающиеся, а этот стоял между ними где-то посредине. И оставался в памяти он скорей всего по тому разговору, когда сказал о своих девятнадцати годах, в кои человек-де не ведает, что творит, и еще о том, что жажда жизни в этом возрасте способна толкнуть человека на что угодно…