Не жалею, не зову, не плачу…

Спит ковыль. Равнина дорогая
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.

Знать, у всех у нас такая участь,

И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.

Свет луны, таинственный и длинный,

Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.

И теперь, когда вот новым светом

И моей коснулась жизнь судьбы,
Всё равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.

По ночам, прижавшись к изголовью,

Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.

Но и всё же, новью той теснимый,

Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Всё любя, спокойно умереть!

Июль 1925

«Я помню, любимая, помню…»

Я помню, любимая, помню
Сиянье твоих волос.
Не радостно и не легко мне
Покинуть тебя привелось.

Я помню осенние ночи,

Берёзовый шорох теней…
Пусть дни тогда были короче,
Луна нам светила длинней.

Я помню, ты мне говорила:

«Пройдут голубые года,
И ты позабудешь, мой милый,
С другою меня навсегда».

Сегодня цветущая липа

Напомнила чувствам опять,
Как нежно тогда я сыпал
Цветы на кудрявую прядь.

И сердце, остыть не готовясь

И грустно другую любя,
Как будто любимую повесть
С другой вспоминает тебя.

1925

«Не вернусь я в отчий дом…»

Не вернусь я в отчий дом,
Вечно странствующий странник.
Об ушедшем над прудом
Пусть тоскует конопляник.

Пусть неровные луга

Обо мне поют крапивой, —
Брызжет полночью дуга,
Колокольчик говорливый.

Высоко стоит луна,

Даже шапки не докинуть.
Песне тайна не дана,
Где ей жить и где погибнуть.

Но на склоне наших лет

В отчий дом ведут дороги.
Повезут глухие дроги
Полутруп, полускелет.

Ведь недаром с давних пор

Поговорка есть в народе:
Даже пёс в хозяйский двор
Издыхать всегда приходит.

Ворочусь я в отчий дом —

Жил и нé жил бедный странник…
. . . . . . . . . . . . .
В синий вечер над прудом
Прослезится конопляник.

1925

«Видно, так заведено навеки…»