Не жалею, не зову, не плачу...

отвечает мой честный пациент лабух. Всё идет удачно, я всё делаю леге артис, знаю, не

всегда будет так просто, но сегодня все силы земные и небесные мне помогают. Срезаю

отросток, пинцетом погружаю культю куда надо и крепко-накрепко затягиваю

кисетный шов. Всё, братцы мои, коллеги мои дорогие, я – гений! Проверяю все

сосудики, нет ли где мелкого кровотечения, убираю салфетки из раны, тампоны,

накладываю швы, до конца все делаю сам, наконец, анекдот вспоминаю – как же иначе!

Настоящего хирурга красит анекдот, непременно английский, тонкий. Закончили

операцию, хирург вышел, сестра убирает белье, пациент на всякий случай напоминает:

вы ничего у меня в животе не оставили? Нет, говорит сестра, не волнуйтесь. Тут входит

хирург и спрашивает: а где моя шляпа?..

Вечное вам спасибо, славные мои помощники, мои первые ассистенты, всю жизнь

помню вас и спрашиваю – где вы теперь?

12

Лето прошло в ожидании лета, холодное, сибирское. Сначала цвели маки, потом

мальвы на клумбе между больничными корпусами. Лежал у нас молодой ботаник,

ходил в одних кальсонах вдоль запретки и собирал грибы, цветы, траву, приносил в

палату и читал нам лекции. Запомнилась почему-то трава портулак. Собирались все

ходячие и слушали его, как студенты, характерная, между прочим, черта заключенных,

особенно малосидящих, – побольше знать, учиться без принуждения и понукания.

Первое мое лето в Сибири, ясное, с длинными вечерами, с чистым, густо-синим небом

в сумерках, сопки зеленые, пушистые, так и зовут побродить, посидеть под деревом.

Внутри лагеря ни единого деревца… Последняя весточка из института – сокурсники

мои получили дипломы и поехали врачевать в Караганду, в Чимкент, в Кустанай.

Никогда я уже с ними не встречусь, не сядем вмести на лекции, не устроим вечеринку,

не пойдем на танцы, не сбежим с занятий в кино – никогда не будем студентами.

«Тебе не дадут хода в жизни, – писала мне Вета, – не повысят в должности из-за

биографии, тебя везде будут упрекать прошлым». Я и сам знаю. Но всё, что задумал,

выполню. «Свершай свои круги, о, чадо смертных чад, но вечно жди суда у

беспощадной двери…» Приходил Шурупов, 58-1 «б», двадцать пять и пять по рогам,

садился, закуривал трубку. Приходил Жан Гращенко, студент из Черновиц, 58-10,

восемь лет. «Ну, как там Ветка, что пишет?» Просили прочесть хотя бы строк пять-

десять из ее письма. Они писем не получали. Вся больница знала про мою переписку,

спрашивали, просили карточку посмотреть, советы давали, о чем и как я ей должен

отвечать. Людям нравилось, человек не в кино, а в натуре получает письма от любимой

девушки. Сознание, что кто-то на воле ждёт зека без вранья, утешало. Моя личная

радость становилась общей. А разговоры и в лагере, и в армии одинаковы во все

времена – о любви и верности. Ребята уходили поздно, по одному, легкой тенью

скользя у стены барака, чтобы не попасть в нарушители режима. Я отходил ко сну – вот

уж действительно отходил. Помню первую ночь в новой больнице. Получил матрас,

одеяло, подушку, простыню, принес все это в свой закуток, улегся… Задремал я сладко,

не знаю, уснул, не уснул, но в какой-то миг содрогнулся весь от тревоги и страха, не

только тело, а вся сущность моя содрогнулась в конвульсии несогласия, на щеках

ощутил я слезы от краткого своего рыдания между явью и сном. Я не смог себя

утешить доводами разума, обманывал себя, успокаивал, но в ответ прорвались

рыдания. Как будто увидел я себя маленьким и даже не себя, а сына своего лет трёх,

забитого и затурканного. Как все-таки трудно успокоить себя, утешить. Снаружи маска,

а под нею боль. «Захочешь лечь, но видишь не постель, а узкий гроб и что тебя

хоронят». Я долго перед сном читал, чтобы миновать этот переходный момент. В книге

о Сахалине увидел старинную фотографию – каторжные на руднике возле отвала. Одни

ниже стоят, другие выше, наш брат, арестанты конца прошлого века. Посмотрел,

перелистнул страницу и вернулся, долго разглядывал обыкновенную, в общем-то,

фотографию. Что меня привлекло? Я невольно обратил внимание на их позы. Сравнил

царских каторжных и советских заключенных, каких я вижу нынче и каковым сам

являюсь. Стоят каторжные и смотрят на фотографа – убийцы, грабители, конокрады,

мошенники, насильники и прочий отброс. Но как они стоят, как они держатся! Статно,

прямо, горделиво, как кипарисы, черт подери! И я вижу наших зека на разводе утром…

Боже мой, что с нами стало! Два портрета одного народа российского, с одинаковой

участью, но как мы отличаемся! Две осанки одной нации. Не забыть мне этого

убийственного открытия здесь, в лагере, век буду помнить. Стоим мы скукоженные,

ссутуленные, вобрав голову в плечи, из последних сил стараемся уменьшить себя,