Не жалею, не зову, не плачу...

КВЧ других не берут. Володя ко мне привязался, думаю, потому, что я его оценил. Он

вор с детства, но сходка разрешила ему пойти в КВЧ. Срок у него пятый или шестой,

сам он со счета сбился. Отец его, совслужащий с портфелем, отдал его в

Ленинградский ДХВД – Дом художественного воспитания детей, и дитя кое-чему там

научилось, а доучивалось уже в колонии для малолеток и дальше по лагерям. Он и

стихи писал: «Заметет метелями путь, где мы плелись, где в снегу под елями у костров

толклись». Отлично рисовал, маслом писал, одареннейшая натура и добрейший малый,

но несобранный, расхристанный, как многие очень талантливые люди. Умница, с

хорошим вкусом, знающий, что прилично, что неприлично, понимающий, что и как

надо делать, но в то же время делающий все по-своему. Если он человека не уважает,

презирает, он может ему нахамить, нагрубить, оскорбить, дать по роже – всё, что

угодно. Но, если он к тебе с почтением, то ведет себя как аристократ, – удивительное

свойство многих блатных, между прочим. С хамом он вдвойне хам, а с порядочным он

вдвойне порядочнее. Когда я сказал Володе о замысле, он сразу же меня озадачил: с

Волгой лучше не связываться, за ним слежка будь здоров, могут нас накрыть в самый

неподходящий момент. Хорошо, что я Волге не успел сказать. Будем копать вдвоем,

начнем из-под корпуса КВЧ, здесь самое близкое место к запретке, за ней сразу

начинается склон сопки и тайга. Главное – каждый день. По метру. Два здоровых

мужика, не выроем, что ли, по метру в день? Да это смешно! Мое терпение на исходе,

двух лет не прошло, а впереди еще шесть – не-ет, к чертям собачьим, пропадать, так с

музыкой. Пусть лучше выставят нас на подиуме возле запретки без головы, без ушей,

но мы с Питерским рванём. Кстати срок у него пятнадцать лет. Подкоп по фене –

метро. Чем меньше проходчиков, тем лучше.

Сидим с Володей посреди лагеря, обсуждаем, мечтаем, сверху нас видит Бог,

только он один знает наш план побега и дальнейшей жизни. Мы будем дружить, песни

писать, свои стихи и свою музыку, будем ездить по всей стране под псевдонимами, как

и полагается людям искусства. Мы дети земли и неба. Бог не выдаст, свинья не съест.

Как только стает снег, зазеленеет травка, начнем рыть метро. Мы и сейчас готовы

колупать, но можно схватить пневмонию и сыграть в ящик. У меня есть больные с

открытой формой, палочки Коха я постоянно ношу с собой, как черкес свои газыри.

Они только и ждут простуды. И тогда прощай, молодость, здравствуй, туберкулез.

Весна, апрель, теплее день ото дня, греется земля, прогревается, и мы с Володей

наметили уже круглую дату, 20-го. Но случилось непредвиденное. У Вериго на приеме

в амбулатории появилась новенькая, медицинская сестра Саша.

15

Меня позвал санитар на помощь Олегу Васильевичу, и я сразу ее увидел. Как роза

на свалке, как жемчужина в навозной куче, как ангел среди чертей. Вериго меня к ней –

помоги. Перевязки, градусники, таблетки, мази, пластаюсь, всё на ходу перехватываю,

чтобы ей поменьше работы. А она как Мария Магдалина перед Христом присела, бедра

свои обозначила под халатом, перевязывает фурункул на грязной ноге хмыря и даже

носик не морщит. Пошла мыть руки мимо меня и обратно мимо, так и мелькала передо

мной, опахивая меня дуновением своего халата, под которым тело. А зеков битком и

все на нее пялятся – стройная, тонкая, брови соболиные, щеки алые. Сегодня в

амбулатории сеанс одновременной любви. Я даже затылком ее вижу, так и ловлю

момент, подать ей стерильный бинт или склянку с риванолем из шкафчика, или

шпатель, чтобы она достала мазь из банки, лейкопластырь или флакончик с клеолом

заклеить рану. Успеваю! Собственно говоря, создать новенькой условия – мой

священный долг, я готов встать впереди нее надолбой противотанковой, оградить ее от

взглядов зековских, шибко уж откровенных. Она хорошенькая, но этого мало, она с

частицей чёрта, сразу видно, она напомнила мне Беллу взглядом хмуровато-диковатым

и острым горделивым подбородком. Темные брови, ресницы, а глаза серые, дымчатые.

Что еще – самообладание, будто в жизни только и знала, что зека обслуживала. Я перед

ней стелюсь мелким бесом, а она всем своим видом требует не считать ее за слабый

пол. Я был не в себе, я говорил с клиентурой таким звенящим голосом и такие трели

пускал соловьиные, что Олег Васильевич косо на меня глянул – уж не поддатым ли я

пришел на помощь? Но почему ее назначили в амбулаторию, а не в стационар? Везет

Вериге, все женщины мира у его ног. Прием закончился поздно, вот-вот по рельсу

отбой пробьют, Олег Васильевич говорит: Саша, мы с Женей вас проводим до вахты.

Надели мы свои телогрейки, нахлобучили шапки, у меня японская, я тут же оповестил,

с каменного карьера осталась, а как же, меня сейчас никакая узда не удержит, и пошли

ее провожать. Никто на нас не напал в тот вечер, а жаль, уж тогда бы она ко мне