Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Но в городе трудно ужиться тому, кто с детства инстинктивно привык требовать от жизни легкого и дешевого удовлетворения оправданных каким-то всеобщим немым признанием своих потребностей. Вечное движение городской жизни, казавшееся заманчивым человеку, развившемуся среди тинистого застоя итальянского земства, при первом сближении с ним, теряет в его глазах всякую прелесть. Он не может искренно хотеть вжиться в нее, усвоить ее себе; точно также не может предпочесть ей оставленного для нее покоя своей родной деревни, а потому и покой этот вовсе не чужд утомительного брожения в заколдованном круге. И самый круг этот еще теснее, еще удушливее может быть самодержавного мещанства промышленно и учено-деятельных городов…

Среда, о которой здесь идет речь, очень немногочисленна в Италии; но так как это самая большая ее среда, сохранившая здоровья ровно на столько, на сколько нужно, чтобы не утратить сознание своего жалкого положения, то и хорошо с одной стороны, что она не разрастается до более значительных размеров. Но чтобы это совсем было хорошо – я не думаю.

Лицевой и задний фасад итальянский жизни, замкнутые в себе – процветающее и подавляющее мещанство и угнетенный сельский класс – оба вертятся, как белки, в колесе. Разница значительная в размерах, но не больше. И тут и там совершенно одинаковое довольство собой и своей долей – забота о том только, чтобы поудобнее разместиться в колее, в которую бросила их судьба или случайность, – разместиться конечно на плечах и на шеях своих соседей. И за этой подавляющей заботой мало остается времени и желания подумать о том, чтобы выбраться из своей узкой, искусственной ячейки… Очевидно, века могут пройти – тот, кто вчера сидел на плечах десяти братьев своих во Христе, теперь в свою очередь лежит задавленный ими… а выходу всё же не будет…

Среда, не примкнувшая ни к тому, ни к другому берегу, чувствующая и сознающая оторванность свою от обоих, может, конечно, так же бездеятельно и тупо проводить жизнь свою, хотя и другим образом. Недостаток в человеке того творческого начала, которое оплодотворяет всякую деятельность, часто органический; он зарождается и развивается в этой общественной среде, которая гниет в тинном самодовольствии. Если человека удовлетворяет его прошедшее и настоящее – значит, он перестал жить и действовать. Поэтому будем скромнее, когда нам приходится зубоскалить или швырять грязью в так называемые утопии и туманные надежды на лучшее будущее…

Было время, когда общество крайне снисходительно относилось к этим непризнанным душам, «сотканным из лучшего эфира» и гордившихся тем, что

Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них[402]

.

Мы увидели, что это пристрастье доходило до излишних крайностей, что часто решительная физиологическая негодность, т. е. невозможность жить в действительном мире, скрывалась под казавшимися нам художественными и поэтическими стремлениями романических натур. Но эта болезнь прошла, только не всех мертвецов еще снесла на кладбище. Некоторые из них не покончили с своей агонией, и когда их трупы начинают разлагаться, они решаются бороться с той живой силой, которая их убила. В таком положении находятся в Италии идеалисты, сумевшие опоэтизировать даже католический догмат. Но мертвые уступают дорогу живым; на место больных и поврежденных мечтателей явились другие деятели – общественной пользы, которых золотая середина называет также утопистами, но уже не восхищается ими, а боится их и клевещет на них. Это люди мысли и дела, с горячей верой в человека и в его лучшее назначение. У этих людей вместо розовых фраз заметна ядовитая или горькая улыбка на губах – вместо художественных увы и ах! срывается с языка глубокий стон, нарушающий блаженные сны самодовольного мещанства.

Так как эти мечтатели очень положительны в своих желаниях и требованиях, то за эту положительность их ненавидят. При неаполитанских Бурбонах они сидели в душных казематах, а теперь их выпустили, но с приказанием молчать – пока не восстановится порядок, придуманный министрами Виктора-Эммануила…

Если далеко неполным, то очень верным выражением этого типа людей был Джузеппе Джусти. Итальянские биографы его вскользь и мельком упоминают о том, что он родился в Монзумано[403], глухой деревушке близ Пешни[404], известной своими минеральными водами и живописным гротом. Я упоминаю об этом потому, что этим обстоятельством прямо обусловливалась одна из сторон его деятельности, и для нас, конечно, одна из самых интересных ее сторон.