Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Впрочем об этом еще много придется говорить. А здесь остановимся только на самом его языке. В этом всего резче высказывается тесное, не скажу знакомство, а скорее самое близкое родство его с живыми и оригинальными до нельзя тосканскими контадинами – земледельцами, на которых горожане тогда только и могут смотреть без смеху, когда дело коснется денежных расчетов с ними. А между тем тосканский мужик едва ли смешнее всякого другого мужика. Смешнее всего противоположность этих наивно-лукавых, выразительных физиономий с безличными и сглаженными до стереотипности мещанского быта лицами горожан. Впрочем в Тоскане, благодаря щедрости и благодатности здешней природы, и в городах мало встречается «лиц» вовсе «безличных», но еще меньше правда таких, которые бы не носили на себе отпечатка той изношенной добродетели, которая как казенная пуговица, сравнивает всех благонамеренных горожан до безразличного уровня…

Оригинальность физиономии контадина составляет не столько самое лице, сколько наивность чувства, соединенная с лукавством, а главное – его язык живописный донельзя, обработанный по-своему не в ущерб самобытности… Тому, кто сам не видал и не слыхал их, или, по крайней мере, не видал классического «Стентерелло» на сцене тосканских грошовых театров, тому, говорю я, невозможно передать в чем именно дело.

Этим-то живописным языком Джусти выставляет на вид своим соотечественникам не только необходимость, но и возможность слития в одно раздвоенного народа. Выставляет ее он, никогда не называя по имени, может быть и бессознательно, – во всяком случае отрицательно. Он дает почувствовать всю пустоту этой раздвоенной жизни в бесконечном числе весьма различных ее проявлений, от мелочных и до считаемых важными. Личностью своей он заставляет каждого почувствовать, что разделение это ложно, недействительно. И странно: гордые горожане, которых всего больше раздражает именно сознание своей совершенной тождественности с презираемым сельским классом, – сознание того, что различие между ними чисто случайное, нелепое, недействительное, – только в одном Джусти и могут примириться с этим оскорбительным для их притязательности сознанием…

Джусти особенно любил этот живописный язык контадинов и изучал его до мельчайших подробностей. Это пристрастие чуть было не побудило его отдаться исключительно филологии. Но так как человек неизбежно вносит во всякое серьезное занятие ту часть своей особности, которая ему дорога по преимуществу, то Джусти свои научные занятия подчинял невольно одному личному стремленью, никогда впрочем, не развившемуся в нем так аналитически полно, чтобы сделать плодотворной его науку. Он живо чувствовал потребность живого тосканского языка, которому между прочим ничто не мешало стать живым итальянским. И он создал его, но только не филологическими своими трудами, а своими песнями.

Все, что есть роскошного, живописного в patoix[407] всех существующих мелких и крупных, замкнутых или незамкнутых в себе итальянских корпораций и общественных подразделений, вошло в оригинальный, живой и роскошный, чисто народный язык этого поэта. Как от картины Рубенса или Декан (Descamps), от него веет неуловимой поэзией красок…

А весьма немногочисленные лингвистические попытки его вышли тем не менее весьма неудачны, безжизненны и затерялись по большей части никому неизвестными. Одна из них впрочем избегла общей участи – его издание народных тосканских поговорок и пословиц, снабженное собственными его объяснениями и примечаниями к каждой из них[408]. Впрочем, сборник этот интересен никак не той частью своей, которая принадлежит самому автору. Я думаю, что Джусти всего более подчинялся весьма распространенному в его время мнению: будто человек «праздно бременит землю», если не имеет какого-нибудь скучного для себя дела, – так не в виде ли уступки этому мнению, которое сам он разделял, занимался Джусти своими ничего не объясняющими и не пополняющими пояснениями и прибавлениями к народным поговоркам?..

III

При первом взгляде на портрет Джусти, мне всё кажется, будто я вижу дурно сделанный портрет Пушкина. Отчасти это может быть и от того, что все портреты Джусти, которые мне случалось видеть, дурно сделаны. Впрочем, так как других нет, то я предполагаю, что эти – не без сходства. Понятие о человеке никогда не полно, если не знаешь его внешности. Она часто может быть и обманчива, но всегда многое объясняет… При потребности знать, какая физиономия была у Джусти и т. п. ничто не противоречит тому, чтобы у него была именно такая физиономия, какая изображена на его портретах, – я довольствуюсь ими…

Разбирая черты его чисто тосканского лица, с несколько поднятыми кверху бровями, со сдавленной переносицей и редкой бородкой, я мало нахожу в нем похожего на африканское лицо нашего поэта. Сходство есть, но в общем, скорее в «музыке лица», чем в отдельных чертах его; да пожалуй еще в темных, курчавых, как у негра, волосах…