Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

У меня навсегда останется в памяти день, когда я получил за свои умственные доблести и за приличную плату диплом на звание Eccelentisimo[411] и печально оставил наше веселое пизанское столпотворение.

Усталый вошел я триумфатором с целой ватагой в Ussero[412], и, угостив в последний раз черным кофеем человек двадцать приятелей, заплатив шесть paoli старого долга – покатил на ждавшей меня у ворот таратайке – покатил, но не весело, а с опущенным носом и в смущении.

Четыре года прожиты беззаботно, на свободе! Книжки заброшены в угол – открывается широкий вход в жизнь, что на первых парах возбуждает и радостные отчасти ощущения.

Как ни упивайся знанием, как ни глотай том за томом – человеком от этого не станешь, а разве Chiarissimo (тоже что и Eccelentissimo). Только что выберешься из ученых стен, споткнешься на первом же попавшемся камушке. Эх! От слова до дела длинна дорога!

Каюсь – но я любил слушать урока но только не с кафедры. Немножко беспутства мне казалось необходимым дополнением к профессорским лекциям. В небрежности есть своя мудрость.

Мне дорого мое истертое платье времен моего студенчества и наше квакерское ты, которым девственные тогда еще уста наши встречали нового товарища. Теперь обман жизни приучил нас ко лжи и бессознательно называешь каждого встречного почтительным вы, значительно облегчающим дальнейшее надувательство.

В наш пустой банкирский век, кроме университета встретишь тот цинизм, с которым мы не боялись выказывать нашу бедность, протертые локти, а иногда и голод?

Наши веселые дни и вечера, проходившие в искренних спорах, в шутках и насмешках! Нет не забывается то время, которое прожито без обмана, без лести – когда и волоса и мозг не прилизывались из приличия.

А сколько тогдашних юных Сократов стали потом плутами или полоумными… Боже сохрани нас заживаться так долго на этом свете!

Пусть же учение уступим место веселью, как теория практике, или пусть, по крайней мере, идут вперемешку книжки с пирушками. Пора бы перестать морщиться на молодежь за ее невоздержанность.

А сами строгие моралисты с своим занятым вечно и деловым видом лучше бы перестали думать о том, как выгоднее запродать свою душу, стать ли шпионом, или иными путями поразжиться на счет чужого кармана?

Сигара, стакан пуншу, иной раз сумасбродная выходка, да подчас надуть лакействующих на кафедре ослов и плутов.

Вот, гг. туристы, мои грехи и подвиги. Сумасбродство, так строго порицаемое вами, в моих глазах заслуживает уважение. Все эти натянутые на серьезную мину рожи мальчишек о том только и думают, чтобы сесть другим на шею.

С какой радостью увижу я опять нашу наклонившуюся на бок мраморную колокольню – после долгих лет разлуки вид ее напомнит мне, что я не сломился и не погнулся.

А те, которые благоразумно тогда чуждались нас, когда мы забыв не только Jus Romanum, но и университетский устав, пели трехцветные песни – те, что слушая нас прикидывались глухими.

Теперь разжирели и погребли себя в животности под бременем нескольких крестов. Мы же по-прежнему – какое сумасбродство! – не служим и не грязнимся, а все веселы.

Зато всякий, кто боится быть укушенным, перед теми отступает или молчит. Нам же каждый открывает беззаботно и мысли свои, и объятия… Нет право, сообразивши всё, благоразумнее оставаться сумасбродом («Воспоминания о Пизе»[413]).

Итальянские студенты давно уже не составляют отдельной корпорации. С каждым годом дух филистерства, меркантильного взгляда на жизнь и на науку, всё больше завладевает университетскими кружками. Но до сих пор есть еще много молодых людей, не утративших ни юношеской полноты и страстности, ни, следовательно, исключительности в своих воззрениях и убеждениях. Этим, конечно, не по плечу господствующее в обществе направление, с которым они в полном разрыве. Разрыв этот, вытекающий из весьма близкого всем нам источника, вовсе не ограничивается необходимым, разумным проявлением. Как все на свете, он стремится дойти до крайности, до нелепости по дороге, перейдя через художественную полноту. В Италии, однако, ему еще далеко до крайних этих пределов и слава Богу! – скажем мы, вспомнив Германию…