Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Собрание стихов Джусти, без видимой связи между отдельными произведениями, представляет какое-то целое эпическое и неудоборазрываемое. Строгих подразделений, рубрик собственно нет. Для того, чтобы не разбежались сразу глаза, при взгляде на всё это многообразное целое, необходима какая-нибудь система, своего рода деление… Для этого я стараюсь по возможности следить за хронологическим процессом зарождения в Джусти той или другой стороны его направления, деятельности. Я указываю на известный момент его развития, стараясь уловить более характеристические черты этого элемента, а вовсе не думаю тем самым делить жизнь автора на какие-нибудь решительные и заключенные, резко разграниченные периоды. Подобное выяснение моих намерений я считаю здесь необходимым, потому что слово вечно стремится к абсолютному и при некоторой склонности понимать сказанное безотносительно, читатель легко мог бы навязать мне намерения и взгляды прямо противоположные здесь излагаемым. Такого рода опасения во мне весьма законны и признаются вероятно законными тем, кто собственным опытом испытал, как, читая какую-нибудь книгу, очень часто натыкаешься на отъявленные противоречия и только после догадываешься, что противоречия были не в книге, а в себе же самом…

Возвращаюсь к Джусти…

Я думаю очертить здесь тот его нравственный возраст, в котором он чувствует еще только потребность положительной общественной деятельности в весьма определенном для него самого смысле, но еще не приобретает того влияния на окружающее, которое должен был иметь потом. Он всё еще пробует как будто средства, которыми располагает и очень не удовлетворен ими.

Отчасти, потому что итальянец, воспитанный на классических предрассудках, отчасти же просто, как человек, вообще трудно попадающий на больной зуб, на истинную причину своей неудачи, Джусти очень много придает значения форме. Ему долго кажется, что только высшие роды поэзии – эпос, драма, могут иметь то значение, которого бы ему хотелось… Сочинение небольших сатир, о которых уже говорено, было для него развлечением, как бы отдыхом от вечно оскорбившей его пошлости, которую он встречал повсюду. А Джусти разделял всеобщий тогда предрассудок, будто полезное дело непременно должно быть скучным. Он свысока смотрел на свои собственные произведения, как деловой политико-эконом на «непроизводительные» художественные занятия какого-нибудь непризнанного утописта художника… Джусти всё ждал еще чего-то, какого-то толчка и главным образом извне. Он надеялся, что сближение его с тайными политическими деятелями раскроет ему вдруг неизвестное еще ему и обширное поле деятельности. Сближение это могло быть делом чисто случайным.

Подобное ожидание неопределенного «чего-то» есть отличительная и неотчетливая черта молодости и не сложившегося еще характера.

А жизнь сама собою дала решение…

Джусти поневоле сталкивается на каждом шагу со злом, внешним отчасти, но уже прямо указывающим на другое внутреннее хроническое зло, разъедавшее тогда Тоскану.

Чиновничество, развившееся в Италии, как элемент чисто паразитный, занесенный иностранным игом, более и более окрашивалось (в дурную конечно сторону) национальным цветом, по мере того, как завоеватели оставляли свою чужую гордость, заботились о приобретении себе прав гражданства в подавляемой ими стране… Австрийский дом в Тоскане действиями двух великих герцогов, решившихся идти по следам Медичей, акклиматизировался очень скоро. Администрация, основанная на австрийских началах, стала принимать в свой состав местные элементы. От этого, конечно, гнет меньше чувствовался здесь, чем, например, в Ломбардии, где победители нагло отвергали всякую возможность примирения с народными итальянскими элементами, но зато самое зло глубже пускало корни.

Природные тосканцы, занимая официальные должности, державшиеся только силой австрийских штыков, гораздо скорее забывали свою национальную связь с управляемыми, чем то, что они иностранной и враждебной их народу силе обязаны благами своего существования. К тому же, смутно предугадывая непрочность своего положения, они заботились о том только, чтобы разжиться помимо всякой правды. Приученные к неуважению общественного мнения, состоящего из разъедающих одно другое начал, и нравственности, о которой господствующее понятие изменялось с каждой правительственной переменой, эти «итальянские tedeschi[430]» довели до высшей степени совершенства взяточничество и казнокрадство… Народ, привыкший ненавидеть администрацию еще в те времена, когда она состояла из посылаемых на прокормление в Италию разорившихся чужеземных грандов и кондотьеров с их голодной челядью, не счел за нужное в пользу соотчичей отвыкать от этого. А если бы и хотел даже, то едва ли бы мог.