Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Тосканские чиновники, видя, что, во всяком случае, их встретит презрение и ненависть народа – по естественному, хотя изуродованному в них чувству probité[431] – стали добиваться признания своих относительных добродетелей со стороны тех, кому можно было подслужиться взяткой в свою очередь или доносом. Таким образом они низвели всякую общественную должность на степень шпиона-birro из polizziotto…

Джусти встречал это жалкое и вредное племя повсюду, так как оно действительно распространилось везде и всё общество, во всех слоях своих, было покрыто этой всепожирающей саранчой…

Джусти в Тоскане имеет совершенно то же значение, какое у нас Гоголь, с громадной разницей обстановки в пользу тосканского поэта: он проникал во все классы и во все сословия.

Большая часть его первых стихотворений полны убийственными сарказмами против чиновников духовных и светских, стоявших во всей Италии тогда, как самые прочные опоры иностранного владычества.

И сарказмы эти ложились как ничем неизгладимое клеймо на лица изобличенных им казнокрадов, общественных воров, развратителей юношей…

Это прямо ставило Джусти в открытый и опасный для него разрыв с господствующей средой, это же немало способствовало тому, что он сам сознал наконец разность своих стремлений и своего скрытого довольно долго и для него самого направления…

От вечной вражды с общественным злом до определенного прогрессивного направления едва ли даже один шаг… По мере того, как расширялись взгляды Джусти на предметы, учреждения и лица, с которыми он поневоле был в ежедневных столкновениях, самое памфлетическое направление его стало расширяться и перешло наконец в широко-общественное или политическое в обширном смысле этого слова…

В итальянском обществе давно уже не бывало олимпийского квиетизма, ищущего успокоения на предметах, стоящих вне политических прений. Между средами, удовлетворившимися грубым, развратным довольством собой и обстоятельствами до тревожного настроения молодого поколения, жаждавшего вырваться из своего угнетенного положения, не было никакого перехода. Джусти ни почему не мог принадлежать к первым; и хотя с последними у него не было полного тождества воззрения, то было по крайней мере известное сродство или сочувствие, послужившее как бы начальной точкой, первой ступенью его дальнейшему развитию…

Близость его с этими кружками, невозможность с его стороны не принимать хотя бы отдаленного, косвенного участия в том, что волновало тогда всех, не утративших способность волноваться чем-либо кроме животных побуждений – заявляют себя почти в каждом из произведений первой его эпохи. Но в них это не больше, как политические намеки, смелые выходки – отголоски весьма распространенных и более опасных речей и понятий… Попадаются даже целые стихотворения, как, например, «Una tirata contro Luigi Filippo»[432]; но в них незрелость содержания прикрывается фразами, иногда остроумными и колкими, – часто просто напыщенными…

Спешу отделить из их рода знаменитый его «Сапог» (lo Stivale), тоже очень молодое и незрелое произведение его, но которое заслуживает самого полного внимания, так как им начинается другая, блестящая эпоха деятельности Джусти, дающая ему право на сочувствие каждого не замершего и не погрязшего в мелочах и дрязгах.

Л. Бранда

Флоренция 26 декабря 1863 г.

[433]

* * *

С появлением на свет стихотворения «Сапог» (lo Stivale) в 1836 г. начинается известность Джусти, как политического деятеля и как поэта, во всей Италии.

Я предполагаю, что историческое положение Италии того времени известно читателям, хотя в общих характеристических чертах, а потому я не распространяюсь о нем. Расскажу в нескольких словах то внутреннее состояние умов в Италии в это время, которое легко может быть неизвестно тем, кто знаком только с официальной, внешней историей итальянского движения.

Когда, с падением восстания в Романьях, карбонаризм выказался во всей своей несостоятельности и пустоте, общественное мнение в Италии потеряло, по выражению Джусти, la bussola e l'alfabeto: компас и азбуку; т. е. не знало, чем руководиться для дальнейшего продолжения дела, от которого отказаться было невозможно. Старый революционный кумир с своим мистицизмом и католически-иерархическим устройством не был дорог никому; но он служил «и компасом и азбукой»; от него ждали больше, чем он мог дать, и в него верили. Утратив этот мнимый центр, все разнохарактерные элементы движения бродили врознь, не имея между собой ни одной общей веры, ни одной практически установленной, или хотя только теоретически определенной точки, на которой бы могли сойтись они, соединить свои силы. Старый мир в Италии падал очевидно, и падал не только в своих, рутиной преданных проклятью, мрачных проявлениях, но и со всеми своими радужными надеждами, величаво прекрасными стремлениями, на осуществление которых не оказывалось в нем ни сил, ни даже резко определенных желаний.