Небесная голубизна ангельских одежд

В этой связи интересно поразмышлять о позиции Александра Ивановича Анисимова, одного из главных организаторов выставки. Анисимов, так же как и Грабарь, не был против продажи икон. Возможно, уже во время подготовки выставки у него были подозрения, что, несмотря на гарантии, данные музеям, часть икон не вернется из турне. К лету 1930 года (время окончания европейской и начала американской части турне) он уже твердо знал, что часть икон за границей будет предложена на продажу, более того, сам и наметил, что будет продано. Сотрудница Вологодского музея Екатерина Николаевна Федышина в письме мужу, Ивану Васильевичу Федышину, заведующему художественным отделом этого музея, так описала свой разговор с Анисимовым, который состоялся в Вологде в конце июля 1930 года:

Да, относительно заграничной выставки: Анисимов сказал, что иконы повезут в Америку, кажется в январе, сейчас их пополняют. Когда выставка объедет Америку, начнется продажа. Всего намечено к продаже около 60 икон[602]. Анисимов говорит, что из наших он отобрал (! – Е. О.) такие, каких везде тысячи: разные там «Егорьи»[603] вроде синефонного чудовища, т[ому] под[обных], двух сретенских[604], а Грабарь (! – Е. О.) с Чириковым постарались втюрить туда же «Жен мироносиц»[605] и «Омовение»[606]. Благодарите уж их. На мой вопрос: окончательно ли это, утвержден ли их список, он сказал, что дело за местными музеями. Протестуйте. «Распятие» обнорское[607] и «Владимирскую»[608] будто бы вернут. Что-то не верится. А этих жаль. Жаль и «Егорья»[609].

Забегая вперед, скажу: предчувствие, что иконы не вернутся, не обмануло Екатерину Николаевну. Хотя иконы, выданные на выставку из Вологодского музея, не были проданы, только две из них вернулись в Вологду. Остальные отдали Русскому музею и Третьяковской галерее (прил. 11)[610].

Письмо Федышиной может свидетельствовать о том, что Анисимов говорил и что делал, будучи в Вологде, но о чем он думал, что переживал, оно вряд ли может сказать. В глубоко личном письме, которое Александр Анисимов в 1929 году написал Н. М. Беляеву, искусствоведу и эмигранту, оказавшемуся после революции в Праге, он так описал свои чаяния, связанные с выставкой:

…я думал о том, что пора показать миру великое, подлинное русское искусство, приобщить его (мир) к русской душе, обогатив его душу новыми притоками человеческой благодати, и что надо дать всем вам, отрезанным от родины, но имеющим на нее равное с другими русскими право, возможность увидеть свое и погрузиться в родной источник. Ради этого я не останавливался ни перед чем и работал, работал три месяца, забросив все остальные дела[611].

Для ученых, чье профессиональное становление состоялось до революции, тяжело было ощущать себя отрезанными от мирового научного сообщества[612]. Анисимов знал, что часть икон может быть продана с выставки, но вряд ли именно для этого он трудился, готовил выставку не покладая рук. Продажа части икон с выставки для него, скорее всего, представляла неизбежное зло, ту цену, которую в тех условиях нужно было заплатить, чтобы показать древнерусские иконы западному сообществу. Однако это был опасный компромисс. В условиях острой нужды советского государства в валюте мировое признание русской иконы было чревато распродажей музейных шедевров.