Небьющееся сердце

– Именно. Не забывай, что у людей с богатым сексуальным опытом есть внутреннее чутье, мой неопытный брат.

Глеб улыбнулся, вспомнив последний звонок Бориса. Улыбнулся и, поймав Олин взгляд, поспешно сказал:

– Звонил Борис, сказал, что у него, кажется, не удался очередной брак.

– Мой брак тоже не удался, – серьезно ответила Оля.

– Почему? – вырвалось у Глеба. – Извините…

– Наверное, я не создана для семейной жизни. Мне не хватает терпения, я очень обидчива, не знаю… Семья – это постоянный компромисс. Знаете, я и понятия не имела, что мужчины, как дети, привирают, прячут глаза… не герои, одним словом. Когда я жила в семье мужа, я только и думала, как бы уйти к маме. Знаете, такое испытывает, наверное, пойманный зверек, тоска и плакать хотелось все время. Они были совсем другие, все пили… и свекор, и мой муж… не до потери сознания, конечно, но на столе всегда стояла водка. Я ее ненавижу! Запах ее отвратительный! – Она замолчала, испытывая неловкость за свой порыв, но мысли, мучившие ее, требовали выхода. – Я очень стеснялась свекрови и никогда не знала, что сказать, не умела поддерживать их разговоры, боялась присесть в ее присутствии, чтобы она не подумала, что я ленивая. Она была неплохая женщина… правда, все время жалела, что я не работаю продавщицей, как прежняя подруга мужа, Надя. А однажды муж сказал, что у него другая женщина и она ждет от него ребенка.

– Мне очень жаль, – пробормотал Глеб, не зная, что сказать.

– Ну что вы! Я была счастлива! Тут же собрала вещи, забрала Кирюшу, простилась со свекровью и ушла к маме. Мы даже поплакали, знаете, так, по-бабьи, мне было стыдно, что я так радуюсь. Все меня жалели, а соседка Марья Николаевна утешала, ничего, мол, может, он еще вернется. А я подумала: не дай бог!

– А сколько лет вашему сыну?

– Шесть. А тогда было два. И до самой смерти мамы мы жили вместе. Мама умерла от рака почти год назад. Год и полтора месяца. Наверное, мне уже никогда не будет так хорошо.

…Мама умерла на рассвете, около трех утра. Им отключили свет из-за каких-то неполадок на линии, и они уже четвертый вечер жгли свечи. Вот так же потрескивая, горела свеча, пламя металось от легкого сквознячка. Оля, отупевшая от страха, сидела в гостиной с соседкой Марьей Николаевной. Эта ночь стала последней в жизни мамы. У нее был рак груди. За последний год она перенесла две операции, очень мучилась от болей, теряла вес, из крупной женщины превратилась в тень. Болезнь выпила краски с ее лица: бледная кожа обтягивала скулы, глаза ввалились, волосы поседели мгновенно, чуть ли не за ночь, словно у организма уже не оставалось жизненных сил. Почти до самого конца мама отказывалась от морфия, принимала болеутоляющие, терпела боль и не позволяла Оле ухаживать за собой. И повторяла, что как только ей станет лучше, они пойдут в лес за земляникой.

– Конечно, пойдем, – соглашалась Оля, изо всех сил удерживая слезы, – конечно, мамочка!

Она часами сидела с мамой; рассказывала ей всякие смешные истории. Например, про своего одноклассника, Володю Кононенко, который пошел провожать Ритку, из их же класса после встречи одноклассников. А когда они подошли к Риткиному дому, из подъезда выскочил Риткин муж и, не разобравшись, набил Володьке морду. А он мужик здоровый, военный, борьбой занимается. Потом очень извинялся, но Володька гордо отказался пожать ему руку, сказал: «Подонок!» – и ушел. Они с мамой хохотали над этой историей до слез. Оля вспоминала разные смешные подробности, вроде того, что Володька страшно обиделся на Ритку – она не позвонила ему на следующий день и не извинилась еще раз. Мама пристально смотрела на Олю, и Оле казалось, что у нее внутри все переворачивается от горя.

Мама все-таки согласилась на морфий, и ее успели уколоть три раза. А на четвертый день сестра, посмотрев на тяжело, со свистом дышащую женщину, сказала: «Это агония. Колоть не будем. Ей уже все равно». И ушла. А Оля в тоскливом ужасе просидела с умирающей мамой до самого прихода соседки Марьи Николаевны, которая каждый вечер забегала их проведать. Она осталась посидеть с Олей. И они сидели вдвоем, тихо разговаривая. Вернее, говорила одна Марья Николаевна. Голос ее, мерно журчащий, воспринимался, как помеха, отвлекающая Олю от звука тяжелого дыхания, вырывающегося из маминой груди.

– Ей не больно, – твердила она себе в оцепенении, сжав до боли кулаки и впиваясь ногтями в ладони. – Ей уже не больно!

Каждые полчаса она входила в спальню проверить, жива ли еще мама. Около трех Оля задремала, а когда очнулась, ни звука уже не долетало из маминой спальни…

Похороны, венки, молодой красивый священник, отпевающий маму, скромные поминки – все слилось в одно неясное и незапомнившееся целое.

«Господи, скорей бы, – думала Оля, – скорей бы… остаться одной и лечь… я никого не хочу и не могу видеть».