Неблагодарная чужестранка

Повсюду мне встречались иммигранты, жаловавшиеся на страну проживания и ищущие райский уголок. Должен же он быть хоть где-то? Если они завидовали мне, что я так ловко устроилась в своей ухоженной стране, я выдавала им пикантные подробности нашего брака. Когда кто-то судачил, будто вся страна — это сейф с кучей награбленных деньжищ под главной городской площадью, упрятанная в дорогие водонепроницаемые часы, а на поверку она вовсе не так сладостна, как ее шоколад, я защищала привлекательные стороны: правовое государство, ясность, выдержка, слово и дело как симбиотическая пара. Я распознала их лишь нескольких десятилетий кругосветки. И каждый раз, возвращаясь из странствий, я отдыхала душой. Покой больше не беспокоил меня. Я глубоко дышала, соскальзывая в тихую привычную среду. Помимо самодовольства, здесь ощущалась и самодостаточность, ничто не довлело. Мягкая мебель помогала проявлять заботу о тех, кому в этом мире жестко стелют. Деятельную заботу. Как же иначе?

* * *

Клетчатая рубашка, короткая стрижка и размеренная походка — скорее всего, местный деревенский житель. Остановив велосипед, интересуюсь:

— Не подскажете, где здесь здание администрации?

Он поднимает руки вверх, словно сдается. Значит, не угадала, иммигранты есть и в этой деревне. Спустя пять минут он входит в контору, служащая как раз говорит что-то об ускоренной интеграции. Он выжидающе смотрит на меня, ему нужна моя помощь. Его приезд в деревню замыкает круг, который его предок начал чертить полтора века назад, уехав на три тысячи километров отсюда. Потомок привез с собой генеалогическое древо и большую фотографию со ста шестьюдесятью родственниками.

— Я вернулся домой, — торжественно заявляет возвращенец.

Впрочем, оживает он, заговаривая о покинутой в степи птицеферме. Его пернатые подчиненные ежедневно поставляли по две с половиной тысячи яиц. Подчеркивает, что занимал руководящий пост и знает, как надо работать. Теперешняя должность в цеху не для него. Там одни иностранцы. Болтают по-тарабарски и не утруждают себя работой.

Его отгораживание от чужестранцев напоминает мне, что чужеродность создает новую идентичность. А у него нет даже ее. Он молча демонстрирует всем генеалогическое древо. Если бы он примкнул к чужестранцам, те подарили бы ему разноцветный паспорт иммигранта. Однако спесивость не позволяет ему этого, иначе его возвращение предстало бы в невыгодном свете. Желанного воссоединения, несмотря на полученное гражданство, так и не произойдет. Служащая говорит «родина», подразумевая ту страну, из которой он приехал. Я перевожу сухо, будто не чувствую, какую боль доставляет эта экспатриация.

Потерпев неудачу по правилам людей, он пытается выпутаться с помощью животных:

— Если б я имел дело с коровами, овцами, курами, свиньями и лошадьми, я быстро выучил бы их клички на вашем языке.

Служащая в ужасе:

— На крестьянском дворе вам придется иметь дело не только с животными. Крестьяне грубы.