Небо принадлежит нам

Я ничего не понял. Опухоль ведь вырезали. Она сама без конца повторяла, что хирурги смогли удалить всю опухоль, без остатка. И что вероятность полного восстановления Джека – восемьдесят четыре процента.

– Опухоль?… Та самая? – еле выдавил я из себя. – Но я думал, что ее больше нет. Вы же сказали, что вырезали ее.

Флэнаган снова нервно сглотнула. Анна даже не пошевелилась. Она сидела, выпрямив спину и сцепив перед собой пальцы в замок, словно молилась.

– Мы вырезали всю видимую часть, – ответила доктор. – То, что показывали снимки. К сожалению, в небольшом числе случаев такое бывает: астроцитома выпускает микроскопические щупальца, которые врастают в окружающие ткани мозга…

– И у Джека именно такой случай? – перебил я ее.

Она сделала глубокий вдох:

– Судя по изображению на снимках МРТ, сейчас это уже глиобластома.

Мы знали, что это такое. На форуме «Дом Хоуп» мы встречали родителей, которые несколько недель в исступленном отчаянии писали о своих детях, у которых была обнаружена глиобластома, а потом вдруг исчезали навсегда.

– Но… погодите… ее ведь можно удалить? Как в прошлый раз? – спросил я. – Есть много разных методов…

Доктор Флэнаган покачала головой:

– Сожалею. Мне непросто говорить вам об этом, но снимки показали, что весь мозг Джека поражен опухолью.

Я не понимал. Не хотел понимать. Ее слова попросту не вязались с действительностью. Джек выглядел совершенно здоровым, он каждый день плавал, играл в футбол. Я обернулся к Анне – да скажи ты уже что-нибудь! – но она молчала, продолжая сидеть все в той же застывшей позе.

– Неужели ее нельзя вырезать?

Доктор снова покачала головой:

– Боюсь, это невозможно. Раковых образований слишком много. Даже если предположить, что мы их удалим, то, учитывая агрессивный характер опухоли, они появятся снова. – Флэнаган шумно выдохнула и начала растирать кисти рук, как будто намазывала их кремом. – Поверьте, мне действительно очень жаль.

Я посмотрел на Анну. Она сидела с опущенной головой, волосы падали на лицо.

– А можно как-то лечить эту… эти…

– Мы обязательно обсудим варианты терапии, но сначала нужно провести полное обследование.

Тут Анна медленно подняла голову. Глаза на посеревшем лице казались безжизненными. Ее голос, пусть тихий и слабый, вдруг заполнил всю комнату. Если я заикался, с трудом подбирая слова, то она говорила четко и ясно:

– Это означает, что вылечить Джека невозможно?

Несколько секунд доктор Флэнаган смотрела ей в глаза, обдумывая ответ:

– Сейчас я ничего не могу сказать вам наверняка, мне очень жаль. Но обещаю, что к завтрашнему дню мы будем знать больше.

Было раннее утро, и больница уже начала просыпаться. Медсестры болтали на посту, уборщики обсуждали вчерашний футбольный матч. Их жизнь шла своим чередом.

Мы сидели у кровати и играли с Джеком, не произнося ни слова. Мы словно выпали из этого мира, который отныне существовал для всех, кроме нас. Я чувствовал себя так, словно плыву глубоко под водой и то, что происходит на поверхности, для меня лишь неотчетливый, ничего не значащий гул.

Как мне теперь смотреть Джеку в глаза? Вот он сидит на кровати, беззаботно дожевывает сэндвич и ждет не дождется завтрашнего дня, чтобы снова пойти в школу, а мы молчим, скрывая от него страшную правду, как заговорщики. Как предатели.

– Во-первых, – заявила доктор Флэнаган, едва мы переступили порог ее кабинета на Харли-стрит, – правило двадцати минут на сегодня отменяется. В вашем распоряжении столько времени, сколько сочтете нужным.

Мы кивнули и сели за стол, слишком напуганные, чтобы говорить.

– Во-вторых, сегодня утром я общалась с разными специалистами – рентгенологом, доктором Кеннети, еще одним нейрохирургом, – и мы пришли к единодушному мнению, что смысла в операции нет.

Доктор замолчала, давая нам высказаться, однако с таким же успехом она могла бы ждать ответа от двух каменных статуй.

– Наше предложение – начать химиотерапию. Возможно, в результате раковые образования уменьшатся.

– А она… эта химиотерапия… – Я старался, чтобы голос звучал ровно. – От них можно избавиться с ее помощью? Я читал, что иногда…

Доктор Флэнаган терпеливо ждала, пока я закончу мысль, но я так и не подобрал нужных слов. Она нагнулась к нам через стол и внимательно посмотрела нам обоим в глаза:

– Я сожалею, что приходится говорить вам такое, но – в случае Джека любое лечение будет носить паллиативный характер. То есть оно лишь на некоторое время продлит ему жизнь.

Паллиативный. Как мягко звучит. И сколько боли и ужаса за этой видимой мягкостью. Это хосписы с розовыми садами, разбитыми на пожертвования сочувствующих. Это умирающие люди, на заботу о которых у родных нет времени, поэтому их, как домашних питомцев, пристраивают в добрые руки. Старики, доживающие свои последние дни под нудную фоновую музыку и проповеди, которые якобы должны вселить в них уверенность в милости Божьей. Паллиативный. Нет, к ребенку это слово не может иметь никакого отношения.

Я был рад, что у Анны, в отличие от меня, хватило смелости, чтобы задать этот вопрос:

– И сколько? – произнесла она. – Сколько ему осталось?