Небо принадлежит нам

Я-то считал, что мне удалось ее одурачить, объяснив пятно разлитым кофе. Наверное, она меня видела. Или видела мои мокрые боксеры в стиралке.

– Что ты несешь? Говорю тебе, я кофе разлил.

– Господи, Роб, я своими глазами это видела. Ночью я спустилась, чтобы тебя проверить, и в этот самый момент ты обмочился.

На мгновение я был готов сквозь землю провалиться от позора, но потом почувствовал прилив злости. Надо же – обмочился! Отчитывает меня, как ребенка, и наслаждается моим унижением.

Она вздохнула и прикусила губу, словно что-то обдумывала.

– Ты ведь не помнишь, что натворил на днях, да?

– Я уверен, что ты мне сейчас расскажешь.

– Ты ввалился в дом чуть живой, еле ноги переставлял, а потом вышел в сад и помочился на мои цветы.

Как ни странно, я испытал облегчение, поскольку ожидал услышать о чем-то более непоправимом. По моим губам пробежала нервная ухмылка.

– Тебе кажется это смешным?

Я пожал плечами и отвернулся от нее.

– Ты помочился на подсолнухи, Роб. На мои подсолнухи.

Тут только до меня начал доходить жестокий символизм моего поступка.

– Зато ты у нас, Анна, непогрешима.

Она покачала головой и снова вздохнула:

– Это не так. О, совсем не так. – Она опустилась передо мной на колени и положила руку мне на грудь. – Роб, я говорю тебе все это не ради собственного удовольствия и не для того, чтобы тебя застыдить. Но у тебя проблемы, и я хочу тебе помочь.

Сейчас она напоминала свою мать, которая точно таким же тоном наставляла на путь истинный всяких забулдыг из приюта.

– Жаль, что Джеку ты помочь не захотела.

– Что?…

– Что слышала.

С улицы доносилась трескотня сороки, разгуливающей по двору.

Анна вскочила на ноги и нависла надо мной:

– Да как ты смеешь? Как можешь даже думать такое?

Она разразилась слезами, а я потянулся к бутылке и плеснул себе водки. Стоит ли сказать ей все как есть? Что каждый день я задаюсь вопросом: а вдруг?… Вдруг Сладковский и Нев были правы, говоря, что Джека можно спасти? У Нева было самое убедительное доказательство – его Джош, живой и здоровый. Но Анна считала, что ей виднее, и даже не стала меня слушать.

– Прости, – сказал я. – Но я больше не могу притворяться. У Джека был единственный шанс. Да, крошечный, да, ненадежный, но все же шанс.

Анна сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и вытерла слезы салфеткой.

– Я не собираюсь снова спорить с тобой, Роб. Но неужели ты считаешь, что я сама не думаю об этом? По-твоему, я не лежу ночами без сна, мучаясь мыслью о том, что, возможно, приняла неверное решение?

Я пожал плечами и опорожнил стакан.

– Чтобы ты знал: это не так. – Ее голос дрогнул.

– Надеюсь, – пробормотал я про себя.

– Что ты сказал? – вскинулась Анна. Я демонстративно смотрел куда-то в сторону, как надувшийся ребенок.

– Ну уж нет, договаривай. – Она ткнула меня в плечо. – Не увиливай, будь мужчиной.

– Я сказал: надеюсь. Потому что ты и правда должна чувствовать себя виноватой за то, что сделала.

Тут Анна схватила бутылку и быстрым шагом прошла на кухню. Я вскочил с дивана, больно ударившись большим пальцем ноги о столик, и побежал за ней. Не сумев вовремя затормозить на скользком полу, я врезался в холодильник. Анна открутила пробку и перевернула бутылку над раковиной.

Ее лицо и грудь были пунцовыми. Она прошипела сквозь стиснутые зубы:

– Это самая отвратительная мерзость из всех, что я от тебя слышала. Ты плюнул мне в душу. Да как смеешь ты – судить меня? Твоему отцу было бы стыдно за тебя, Роб. Стыдно! Потому что ты не достоин того, чтобы называться его сыном!

Я выхватил у нее водку, но бутылка выскользнула и упала на пол. Мы молча смотрели, как ее содержимое растекается по плитам, как сверкают на солнце осколки стекла.

И тут Анна произнесла – так твердо и спокойно, что я ни на секунду не усомнился в правдивости ее слов:

– Ненавижу тебя, Роб. Как же я, мать твою, тебя ненавижу.

Наверное, во мне говорил алкоголь, но я почему-то начал думать о том, как, в сущности, мало я знаю Анну. И что я всегда закрывал глаза на те ее черты, которые мне не нравились. Я вспомнил, когда впервые обратил внимание на ее бездушность: вскоре после того, как мы переехали в Лондон, умерла их собака, и Анна сделала массовую рассылку, чтобы оповестить друзей и родственников. Текст письма был сухим и формальным, этакое неуклюжее подобие надгробной речи, будто она руководствовалась исключительно чувством долга, считая, что именно так и принято поступать в подобных ситуациях.

Потом я неоднократно наблюдал в ней эту черствость. «Мы не были особо близки», – только и сказала Анна, когда умерла ее бабушка. Она никогда не подавала милостыню – ведь существуют благотворительные организации. Но если ее неспособность к сочувствию и настораживала меня временами, то я быстро об этом забывал, поскольку лично на меня она не распространялась.