Небо в алмазах

На Абрамовском бульваре, этой своего рода демаркационной линии, отделявшей старую, мусульманскую, часть города от европейской, прекратились традиционные вечерние гулянья молодежи; дощатая раковина, в которой когда-то играл солдатский духовой оркестр, заросла бурьяном. За бульваром начиналась территория пригородных кишлаков; по ночам басмачи скакали по безжизненным, окаймленным слепыми дувалами кишлачным улочкам, стучали в кольца низеньких дверей, угоняли скот. Заодно резали хозяев, если имели сведения о том, что те сочувствовали новой власти. Недавно в одном исподнем мчался по Абрамовскому бульвару популярный в городе фотограф, с красивой фамилией Ландышев, художественной славой затмивший искусство фотографии моей тетки. Он влетел в комендатуру и рухнул почти без сознания. Из его невнятных слов поняли: на Абрамовском бульваре он назначил свидание, очевидно с дамой. Близился запретный час военно-осадного положения. Дама подвела. Ландышев побрел домой не солоно хлебавши, его настигли басмачи, содрали с него щегольской английский френч, малиновые кожаные галифе, сапоги шевровой кожи, нательную рубаху, оставили в силу свойственной мужчинам Востока стыдливости кальсоны.

Дежурный по комендатуре арестовал Ландышева на четыре часа за нарушение военно-осадного положения и отправил красноармейца к нему на квартиру, к жене, за штанами.

РОМАНТИЧЕСКИЕ НОЧИ

Иногда нам, школьникам старших классов, поручали дежурства на окраинах и караул у складов второстепенного значения. Однажды послали в Бухарскую слободку, так назывался район мусульманской части города, неподалеку от базара и мечети Биби-Ханум, бывшее гетто, куда столетия не внесли ничего нового и где все хранило свой средневековый облик. Даже Октябрь не сумел ни в чем изменить беспросветно унылую наружность слободки. Здесь издавна жили бухарские евреи, будто бы прямые потомки испанских беглецов, скрывавшихся от очередных гонений то ли испанского короля, то ли великой инквизиции. В кривых, пыльных, нищенских кварталах прозябали ремесленники, извозчики, мелкие торговцы, неизвестно чем и на что существующая голь, в мутных арыках плескались грязные ребятишки. Жили скученно, дурно, однообразно, храня фанатическую верность древней религии и всем ее установлениям, переселяясь из дому в ивовые шатры, когда наступал судный день, покупая только трефное мясо, клейменное своими мясниками; одетые, как и узбеки, и таджики, в стеганые ватные или шелковые халаты, только перепоясанные не кушаками, а веревкой — упрямо сохранявшийся ими самими след средневекового унижения, каковое, известно, паче гордости. Обитавшие в русской части города приехавшие из России евреи — главным образом потомки николаевских солдат, вполне обрусевшие и ассимилировавшиеся до того, что не знали жаргона, — относились к своим единоплеменникам снисходительно-высокомерно. Богатые бухарские евреи при первой возможности переселялись в Новый город.

В бывшем гетто, сжимая ложа винтовок, вслушиваясь в шорохи, мы с Петей Кривовым провели несколько романтических ночей — тихое журчание грязных арыков, безмолвные за слепыми дувалами жилища, звезды, безлюдство.

Увы, нам не удалось обессмертить себя бранным подвигом. Басмачи, налетевшие на Бухарскую слободку за два дня до наших дежурств, больше не появлялись. Петя Кривов в последнюю ночь дежурства с досады выстрелил в воздух. Тотчас из других переулков с винтовками наперевес сбежались другие дозорные. Петя сообщил неестественным шепотом, что за арыком он видел ползущего басмача. Где же он? Исчез, гад! Все молча выслушали Петю, молча вернулись на посты.

Мне за всю кампанию так и не довелось испробовать боевую способность ветхой берданки. Оно и к лучшему: не исключено, что ружьецо разорвало бы при первом выстреле и я сам сгинул бы ни за что.

Тем не менее мы захаживали на уроки, опьяненные ответственностью, зевотой афишируя свою воинскую утомленность. Петя Кривов начал бриться, брить ему было нечего. Я не брился, но зато, садясь за парту, небрежно кидал подсумок рядом с циркулем и общей тетрадью. И оба на переменках, кашляя и задыхаясь, дымили махоркой из козьих ножек. Козьи ножки подавляли школьников своими недюжинными размерами.

Учитель физики, по прозвищу Груша (прозвище он получил из-за грушевидной формы лица), постоял молча около моего подсумка и сказал, что поставит мне и Пете Кривову «удовлетворительно» без сдачи зачетов. Я готов был его расцеловать, но непреклонный Петя отверг недостойную подачку педагога, тем более что Петя не считал его близким нам идейно.

Учитель русского языка, священник, на другой день после отречения царя оставивший сан, разговаривал с нами, особенно с Петей, уважительно, однако Петя и ему не доверял.

Немка прекратила ненавистное сюсюканье и уже не называла нас скверными, нерадивыми мальчиками.