Небо в алмазах

Девочки насмешками маскировали зависть. Одна из них особенно потешалась над нашими козьими ножками, отгоняя от себя махорочный дым, который мы пускали девочкам в глаза. Я сносил ее колкости терпеливо. На то были у меня свои, особые, чрезвычайные основания.

ОДА КОРРЕСПОНДЕНТСКОМУ БИЛЕТУ

Наконец был сдан последний зачет, всегда самый мучительный. Нас распустили до осени. Батальон ответработников вернулся в город, ночные дежурства старших школьников отменены. Еды в доме становилось все меньше, надо было зарабатывать на жизнь, и, главное, нас обоих с Петей Кривовым не оставляло неясное беспокойство — мы больше не хотели быть просто школьниками.

Мы оказались в газете. Вот что привело нас туда.

Печатное слово манило меня неспроста — десяти лет от роду написаны были несколько стихотворений в прозе; стыдясь своего куриного почерка, я заставил сестру каллиграфически их переписать; она отправила мои сочинения в столицу, в Ташкент, в журнал «Юный туркестанец», где их опубликовали, не забыв указать возраст автора, видимо, как главное их достоинство.

Почему нас, несовершеннолетних, взяли в редакцию? Все были до неприличия юными в эти времена — командармы, редакторы, журналисты. Если командирами полка бывали восемнадцатилетние, почему нельзя было стать журналистом в четырнадцать? К тому же обнаружилась вопиющая недостача редакционных кадров — горсточка журналистов, работавшая до революции в местной печати, или не хотела работать в большевистской газете, или ее не хотели. Образовалась пустота, в которую устремились два подростка.

Кроме самого редактора, машинистки-секретаря, печатавшей на громадной, как танк, машине «Ремингтон» с пятью отсутствующими буквами, которые успешно заменяла одна отмененная буква «ять», да еще одного «спеца» более чем преклонных лет, писавшего хронику происшествий и обзоры городской жизни под игривым названием «С птичьего дуазо», никакого штата в редакции не было. Мы постигли технику корректуры, занимались перепиской корреспонденций, исправлением грамматических ошибок в письмах воинов, осмелев, сами начали писать небольшие заметки, и дошло до того, что однажды, начитавшись книжек с военными корреспонденциями Брешко-Брешковского и Немировича-Данченко, попросили у редактора командировки на фронт.

— А сколько будет восемью восемь? — спросил нас в ответ редактор. — И верно ли, что «пифагоровы штаны» на все стороны равны? — Оглядев меня сверху донизу, что было сделать вовсе несложно, он предложил, ехидствуя: — И в конце какого века был основан город Мекка? Отвечайте, не тяните, не тяните, говорите!..

Это все были знакомые куплеты из незабвенно памятной оперетты «Иванов Павел», нашумевшей по России, забредшей и к нам на окраину и даже разыгранной с успехом ошеломляющим самаркандскими любителями театрального искусства в бывшем Дворянском собрании.

— Марш в типографию править корректуру! — неожиданно свирепо закричал редактор и склонился над гранками.

Редактор наш был человек странный и одинокий. Жил в редакции. Квартиры не было — расценивал таковую как пережиток. Кровать его, покрытая старой солдатской шинелью, железная, узкая, стояла рядом с письменным столом. На полу валялись в лихом беспорядке старые газеты, гранки, брошюры, тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона: он швырял их на пол, когда они ему были не нужны. На столе высился изрядный холмик махорки, курил беспрестанно и писал беспрестанно, на одном дыхании, время от времени отрывая не глядя угол от газеты и свертывая очередную козью ножку. Парижская коммуна и грядущая социальная революция в Соединенных Штатах, петербургские мастеровые, предтечи рабочего класса, следившие с сочувствием за каре декабристов на Сенатской площади, бесчинства киплинговских конквистадоров в Индии, благородная беспочвенность великих утопистов восемнадцатого столетия, классовая ограниченность поэзии Бальмонта, Северянина и Ивана Рукавишникова — ничто, ничто не ускользало от его недремлющего внимания. Передовицы он писал длинные, вооружая их народными пословицами, афоризмами Козьмы Пруткова и рубайи Омара Хайяма.