Неболочь

На подзоле, в подоле холодной, огибающей вечность реки,
Не заросшей тропою народной мы, чуть свет, понесём туески.
Помидорное солнце в камзоле, вздорный щебет пернатых шутих,
Одиночество, съевшее соли пуд, понуро бредёт позади
Подростковым размашистым шагом (кто успел, тот и смел, говорят)…
Вот грибы, в виде шашек и шахмат, на доске беломошья стоят.

Я запомнил народные тропы. Нет в помине народа теперь.

Приезжают на джипах циклопы и разлаписто ломятся в дверь.
Развороченным мхом, колеями, кучей мусора – лес напоказ.
Солнце потными тлеет струями, прикрывая единственный глаз.
На реке – тоже самое: лодки, сети, ругань, огни фонарей…
Спит деревня, пропахшая водкой, прозябает душа до костей.

Гобелен

Необратимо вечен, неотвратимо гол, сочится, огуречен, берёзовый рассол —
На добрые поминки об уходящих днях… (стихотворенье Глинки), и гобелен в сенях —
Над шаткою кроватью пугающей ночи – там обнажают братья пудовые мечи,
Юродивое войско там обряжают в путь, и мысль иного свойства мешает мне уснуть.
Кровавая короста, обугленная речь… Что происходит после, как завершится сечь?
Лежат, как зёрна смерти, на поле черепа, на поминальный вертел нанизана судьба…
Опять температура (стенают голоса), и смерть стоит, как дура, звенит оплечь оса.
Глядит определённо и теребит висок – в глазах её зелёный мерцает огонёк…
Я избегаю кошек – вечерних шансонье – и не кладу горошек ни в суп, ни в оливье.
Не поднимаю руку – товарища спроси – когда спешит по кругу свободное такси.
Рассеян и подспуден мой взгляд из-под венца: кузнечик изумруден в глазнице мертвеца!