Нечаянный Роман

– Надо же… Натаха, – проверещала незнакомка, – сколько лет, сколько зим! А я боялась, что вы переехали или номер поменяли. Неужели не узнаешь? Я бы тоже ни за что не узнала бы тебя по голосу. А что там за шум у вас, собаку завели?

Наталья опознала не столько голос, сколько бестолковую, захлебывающуюся интонацию. Не может быть!

– Аська! – заорала она во все горло, легко перекрикивая отца. – Это ты? Откуда ты звонишь? Неужели с Кубы? Слышно отлично!

– Да в Москве я, в Москве, – Ася засмеялась знакомым смехом, – проездом. Завтра лечу в Харьков. Отец теперь там живет, ты, наверное, слышала.

– Писали, – неохотно сказала Наталья, – громкое было дело. Всех собак на него повесили.

– Это они так договорились, – новым, бабским голосом сказала Ася, – он взял всю вину на себя, а ему за это сохранили пенсию, со всеми выслугами.

– Как там… Сережа? Большой, наверное, совсем? – спросила Наталья. – Я совсем вас потеряла, писала вам по старому адресу. Вы так и жили в Карденасе?

– Ты и это помнишь, – удивилась Ася, – нет, мы потом переехали. Много всего было. Не по телефону. Сережку на Кубе Серхио звали, на местный манер. С Эдди, папашей своим, – не разлей вода. Я его четыре года не видела.

– Кого не видела? Эдуардо?

– Я все тебе напишу, – сказала Ася, – вот доберусь до отца, устроюсь…

– Телефон, – закричала Наталья, – продиктуй номер в Харькове. Я позвоню.

– Что я, наизусть его помню, – сказала Ася, – я сама тебе позвоню. Рада была тебя слышать, амига.

– Что?

– Амига – подруга по-испански, – сказала Ася, – я на Кубе часто тебя вспоминала. И потом тоже.

– Когда ты позвонишь?

– Сразу, – сказала Ася, – как только, так сразу. Маньяна.

В трубке раздался щелчок, за ним длинные, безнадежные гудки.

Наталья два года ходила на курсы испанского. Преподаватели менялись часто и всегда начинали с алфавита. Новая тетка, которая жила на Кубе, начала с рассказов о жизни. Маньяна, любимое слово веселых, необязательных кубинцев, переводилось как «завтра», но означало – потом, когда-нибудь.

Глава 37

Новый год Женя и Алексей решили отпраздновать вдвоем. Новое место, новые традиции. Квартиру в Чите сдали знакомым, попрощались с бабушкой Анной. Нарансэсэг Гомбожаповна подарила на прощание тяжелый оберег, фигурку быка из мыльного камня стеатита. Сказала, бык олицетворяет плодородие.

Женя завернула мокрые после душа волосы в полотенечный тюрбан и подошла к окну. Расселенная трехкомнатная коммуналка на Петроградке располагалась на четвертом этаже, моросил мелкий дождик, по Чкаловскому проспекту торопились редкие прохожие.

Петербург вызывал странные, давно забытые чувства, словно разваливался, распадался на куски наросший за годы защитный панцирь. Когда-то давно она приехала сюда, чтобы выяснить, кто она на самом деле. Сама по себе, без родителей, без Натки, без одноклассников и друзей, без людей, которые знали ее с детства. Здесь она была самой собой, этот город подарил ей Рому. Может быть, если бы она осталась тут навсегда, все было бы по-другому…

– Любуешься пейзажем? – Алексей обхватил Женю руками.

– Я забыла, какая тут отвратительная погода, – не поворачиваясь, сказала она.

– Разве ты не рада, что мы в Питере?

– Рада…

Закорчилась от боли душа, нахлынули, заслоняя другу друга, воспоминания. Крошечное лицо в дареном чепчике, маленький Ромка с пальчиком на странице раскрытой книжки, мамины глаза в лучиках улыбки, за ее спиной – рюкзак с привезенной для них едой.

– Ты щекочешь меня лопатками, – сказал Алексей, целуя ее в затылок, – острые, такие… крылышки.

– Как у цыпленка табака? – невесело усмехнулась она, прижимаясь спиной к уютной фланелевой рубашке мужа.

– Нет, как у ангелочка.

Он мотнул головой в сторону елки. На самом верху, под пурпурной звездой висела новая, только что купленная игрушка – ангел в серебристом одеянии.

Грудь кольнула острая, как заноза, жалость, такой незаслуженной была Лешкина любовь.

– Какое печальное у него лицо, – сказала Женя.

– Сочувствует, – сказал Алексей, в голосе появилась тревога, – ты ничего такого про Питер не рассказывала, я думал, тебе только в Твери было плохо.

За окном мигнул и зажегся уличный фонарь. Он осветил кусок тротуара бледным, неживым светом. Этажом выше зашлась пронзительным лаем собака.

– Воет, будто умер кто, – сказала Женя.

– Голодная? – предположил Алексей. – Или оставили одну дома.

– А может, просто характер, – сказала она.

– У меня сейчас тоже характер исп-пор-тится, – пробурчал он, – от голода.

Женя повернула голову и посмотрела ему в глаза. Лешкина бабушка говорила, что у ее внука глаза ее дочери, глаза, которые умеют видеть и понимать, дарить тепло и любовь. Глаза, которые помогли бабушке Анне выжить после смерти ее единственной дочери. Теперь из Лешкиных глаз смотрела на Женю ее собственная боль.

Женя осторожно погладила мужа по щеке. Мир перестал корчиться от боли. Отступила, уползла на дно сердца горечь.

– Поцелуемся? – В глазах Алексея запрыгали шаловливые искорки. – Обожаю, когда ты такая румяная. Так бы и съел.

От его теплого дыхания на Жениной шее поднялись крошечные волоски.