Нечестивый Консульт

— Жертвы неизбежны, Сын Харвила. Не правда ли странно, что Спасение является нам, наряженное ужасом.

Необычность местности, в которой они оказались, наконец, привлекла его внимание. Мёртвые пространства — тянущиеся и тянущиеся вдаль. Он поймал себя на том, что оглядывается по сторонам в поисках хоть какого-то признака жизни.

— Лишь Анасуримборы прозревают суть Апокалипсиса, — продолжала Серва, — только мы, Анасуримборы, видим, как убийства ведут к спасению, как жестокости служат пристанищем, хотя для доступного обычным людям постижения происходящее и может представляться подлинным злом. Жертвы, устрашающие человеческие сердца, видятся нам ничтожными, по той простой причине, что мы зрим мертвецов, громоздящихся повсюду целыми грудами. Мертвецов, в которых мы все превратимся, если не сумеем принести надлежащие жертвы.

Земля была совершенно безжизненной…именно такой, какой она и осталась в его памяти.

— Так значит Моэнгхус — принесённая тобою жертва?

— Иштеребинт сломил его, — сказала она, словно подводя под обсуждаемым вопросом черту, — а хрупкость, это свойство, которое мы, дети Аспект-Императора, отвергаем всегда и всюду, не говоря уж об этих мёртвых равнинах. А Великая Ордалия, вероятно, уже может разглядеть Рога Голготтерата, — она подняла указательный палец, ткнув им куда-то в сторону горизонта, — так же, как и мы.

Сорвил повернулся, взглядом проследив за её жестом …и рухнул на колени.

— А я, — сказала она, находясь теперь позади него, — дочь своего отца.

Мин-Уройкас.

До смешного маленькие — золотые рожки, торчащие из шва горизонта, точно воткнутые туда булавки, но в то же самое время — невозможно, пугающе громадные, настолько, что, даже находясь у самого края Мира, они уподоблялись необъятности гор. Отрывочные всплески воспоминаний затопили его мысли — сумрачные тени, набрасывающиеся на него из пустоты: очертания рогов, проступающие сквозь дымные шлейфы, враку, исчезающие меж этих призрачных видений. Тревога. Ликование. Они метались и бились внутри его памяти — подобные высохшим пням обрубки сражений за эти золотящиеся фантомы, за это ужасное, презренное и злобное место. Инку-Холойнас! Нечестивый Ковчег!

Она едва не коснулась своими губами его уха.

— Ты чувствуешь это…ты, носивший на своём челе Амилоас, ты помнишь все свершившиеся там надругательства и все перенесённые там мучения. Ты чувствуешь всё это так же, как и я!

Он взирал на запад, разрываясь на части от ужаса, гораздо более древнего, нежели его собственный…и ненависти, всю меру которой он едва ли был способен постичь.

Киогли! Куйяра Кинмои!

— Да! — прошептал он.

Её дыхание увлажнило его шею.

— Тогда ты знаешь!

Он обернулся, чтобы поймать её губы своими.

Рога Голготтерата беззвучно, но всеподавляюще мерцали вдали. И ему казалось ни с чем несравнимым чудом ощущать свою каменную твёрдость внутри неё, дочери Святого Аспект-Императора, чувствовать, как она трепещет, охватывая собой его мужественность, и дрожит, единым глотком испивая и дыхание из его рта, и недоверие из его сердца. Они вскрикнули в унисон влажными, охрипшими голосами, со всей исступлённостью своей юности вонзаясь друг в друга посреди этой извечной пустоши.

— К чему любить меня? — спросил он, когда всё закончилось. Они соорудили из своей одежды нечто вроде коврика, и теперь бок обок сидели на нём обнажёнными. Сорвил не столько обнимал Серву, сколько всем телом обвился вокруг неё, положив ей на плечо и шею свой обросший подбородок. — Из-за того, что так повелела Тысячекратная Мысль?

— Нет, — улыбнулась она.

— Тогда почему?

Оплетённая его ногами, она выпрямила спину и один, показавшийся Сорвилу бесконечно долгим, миг внимательно всматривалась в его глаза. Юноша осознал, что Серве более не требовалось разделять свою наблюдательность и возможности своего сверхъестественного интеллекта между ним и Моэнгхусом. Ныне он остался единственным объектом для её изучения.

— Потому что, когда я смотрю на твоё лицо, я вижу там одну лишь любовь. Невозможную любовь.

— Разве это не ослабляет тебя?

Её взгляд потемнел, но он уже ринулся вперёд в том дурацком порыве, что часто подводит многих сгорающих от страсти юнцов — в желании знать, во что бы ни стало.

— К чему вообще кого-то любить?

Она закаменела настолько сильно, что он чувствовал себя словно платок, обёрнутый вокруг булыжника.

— Ты хочешь знать, как вообще можно доверять Анасуримбору, — произнесла она, вглядываясь в пустошь, тянущуюся до скалистых рёбер горных высот, будто чей-то голый живот. — Ты хочешь знать, как можно доверять мне, в то время как я готова возложить всякую душу к подножию Тысячекратной Мысли.

Он не столько целовал её плечо, сколько просто прижимал губы к её коже, и та его часть, что имела склонность к унынию, поражалась неисчислимостью способов и путей, которыми связаны судьбы, и тем, что даже сами пределы, до которых простираются эти связи, не могут быть познаны до конца.