Нечестивый Консульт

Что есть милосердие как не удушение того, кто кричит от страданий?

А честь… Что есть честь как не жертва, лучше всего послужившая ненасытному чреву хозяев?

Тогда, быть может, тебя-то мне и стоит бояться…

Пройас Больший пребывал в самом расцвете своей безрассудной необузданности …когда осознал, что освободился…когда понял, что нет, и не может быть в пределах всего Творения ничего прекраснее, нежели изъятие души из тела.

— Вот я и стал целостным, — шепнул он подёргивающемуся у его ног существу, что фыркало и хрипело, фонтанируя чем-то жидким из своего распотрошённого нутра. — Вот я….и преодолел то… что меня разделяло.

Сокрушены даже наши рыдания.

Даже скорби наши.

Мы осаждаем то, что к нам ближе всего.

Роем подкоп под свои же стены.

Пожираем собственные надежды.

Изжёвываем до хрящей свое благородство.

И вновь жуём.

До тех пор, пока не станем созданиями, что просто движутся.

Подложные сыновья, об отцах которых известны лишь слухи.

Души наколоты на коже острыми иглами, прямо сквозь наготу.

Фрески, твердящие нам каким должно быть Человеку.

Тени.

Дыры, полные мяса.

Промежутки между лицами и меж звёздами.

Тени и мрак внутри черепов.

Дыры…

В наших сердцах…

И в наших утробах…

В наших познаниях и наших речах!

Бездонные дыры…

Полные мяса.

Глава шестая Поле Ужаса

Если нет Закона, нужны традиции. Если нет Традиций, не обойтись без нравов. Если не достаёт Нравов, требуется умеренность. Когда же нет и Умеренности, наступает пора разложения. — Первая Аналитика Рода Человеческого, АЙЕНСИС Когда голодаешь, зубы твои словно бы оживают, ибо они так отчаянно стремятся жевать, жевать и жевать, будто убеждены, что им довольно будет единственного кусочка, дабы обрести блаженство. Непритязательность становится по-настоящему свирепой, когда речь всерьёз заходит о выживании. Боюсь, у меня не окажется пергамента на следующее письмо (если, конечно, тебе достанется хотя бы это). Всё, что только можно, будет съедено, включая сапоги, упряжь, ремни и нашу собственную честь.

— Лорд Ништ Галгота, письмо к жене

Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Агонгорея.

Солнечный свет разбивался об эту невиданную землю подобно яичной скорлупе, рассыпаясь осколками и растекаясь лужицами сверкающих пятен. В этот раз она, Анасуримбор Серва, дочь Спасителя, и вовсе упала на четвереньки. Сорвил стоял над нею, шатаясь как от сущности свершившегося колдовства, так и от сути только что произошедшего.

— Ты… — начал он, широко распахнув глаза, в которых плескалось осознание ослепляющей истины, — т-ты знала…

Она, заставив себя встать на колени, взглянула на него.

— Что я знала, Сорвил?

— Ч-что он заметит м-моё…

Он. Моэнгхус. Её старший брат.

— Да.

— Что он…прыгнет!

Серва закрыла глаза, словно бы наслаждаясь светом восходящего солнца.

— Да, — глубоко выдохнув, сказала она, будто в чём-то признаваясь сама себе.

— Но почему? — вскричал Уверовавший король Сакарпа.

— Чтобы спасти его.

— Говоришь как истинный… — с недоверием в голосе едва ли не прошипел он.

— Анасуримбор. Да!

Лёгкость, с которой она отвергла прозвучавшее в его голосе разочарование, явилась очередным непрошеным напоминанием обо всех неисчислимых путях, какими она его превзошла.

— Мой отец подчиняет всё на свете Тысячекратной Мысли, — сказала она, — и именно она определяет — кто будет любим, кто исцелён, кто забыт, а кто убит в ночи. Но Мысль интересует лишь уничтожение Голготтерата…Спасение Мира.

Она прижалась всем телом к своим ногам.

— Ты его не любила, — услышал он собственные слова.

— Мой брат был сломлен, — сказала она, — сделался непредсказуемым…

Он бездумно смотрел на неё.

— Ты его не любила.

Было ли это болью? То, что он видел в её глазах? И если даже было, то разве мог он верить увиденному?