Нечисть (первоначальный вариант)

Тепловоз взревел как раненый зверь, пустил по ветру облако вонючих извержений и потащился к тоннелю. Черная дыра в скале, искусно отделанная граненым камнем, всосала его, оставив на поверхности содранные клочья дыма и гари.

С омытых летними дождями гор с новой силой задули ветра, выметая городской дух с побережья. Волны выбрасывали на берег плевки, окурки и бутылки. А через час только привычный глаз мог заметить недавнее пребывание поезда.

Старик догнал меня возле самого дома. От него уже попахивало самокатанным спиртом, глаза блестели и смотрели вкривь. Дед был в том самом расположении духа, когда уже хорошо, но мучительно хочется большего.

— Нальешь двадцать капель? — вынув руки из карманов, он потряс пальцами как погремушками.

— Нельзя! — сурово ответил я. — Приходи завтра! Всей деревней сядем за стол…

— А ты мне, мою долю, сейчас налей, я завтра приходить не буду!

Я подумал озадаченно, какая у него может быть доля в бабкиной водке, и захлопнул дверь перед его красным носом:

— Завтра!

Чуть стемнело, я вышел на берег. Неторопливо накатывалась северо-восточная волна, и ветер нес запахи свежести. Над морем раскинулось чистое, блистающее небо. Звезды отражались в черной воде и мерцали в глубине донного провала еще ярче, чем в выси. Как светла могла бы быть жизнь здесь, если бы остаться наедине с морем и звездами; как чисты могли бы быть помыслы, если бы рядом не было никого.

Я чувствовал, что море смотрит на меня тысячами глаз, проникает в меня тысячами струй, перекраивая и перестраивая что-то на свой лад. Я понял вдруг, что море — это не только вода и стаи рыб в ней, нерпы и птицы, но и скалы, леса, люди, звери — и я. И я, как часть моря, должен служить ему, выполняя свою, возложенную им на меня роль. Но какую?

«Чего хочешь ты от меня?» — доверчиво открывался я. Оно молчало, скрывая себя, посмеиваясь и отвлекая, как хирург, готовящийся причинить боль. Хотелось верить, что оно не сделает мне вреда, но я не понимал его, и это непонимание печалило.

Глядя в небо, слушая плеск волны, я стал впадать в радостное бездумье: ах, если бы всегда было так! Глаза закрывались в дреме. Капля влаги скатилась на щеку, я вздрогнул и различил склоненное надо мной лицо с крапом веснушек. Влекущий дух молодой женщины одурманил меня, я привлек к себе ее мокрое, пахнущее морем тело. Она дернулась, выскользнула из моих рук, оставляя на ладонях влагу, и с воплем бросилась к насыпи. Из-под ее ног летели на меня камни. И уже вдалеке вдруг раздался ее хохот.

Ничего не понимая, я стряхнул с себя капли воды и остатки дремы и, выведенный из сладостного состояния этой глупой случайностью, подумал: «Если старуха ведьмачит по ночам, то чего бы ей, шутя со мной, от меня же и шарахаться, как от креста?»

Я поднялся и поплелся к своему дому. У старушки в окне горела лампа. Сама она, сухонькая, приготовившаяся ко сну, сидела за столом и как ни в чем не бывало листала книжку.

На моем крыльце сидел старик и гладил моего кота. Кот сладостно щурил глаза, пел, подставляя под шершавую ладонь то брюхо, то шрамленую шею. Увидев меня, старик смущенно поднялся, пролепетал, заискивая:

— Ты извини, конечно, но ты сказал «завтра», а скоро полночь… Двадцать капель всего…

Под конец дня я устал быть человеком и разорался, как ворона на падали. Сутулясь и оправдываясь, старик ушел, волоча за собой свою унизительную страсть. Мне было жаль его. С пакостным настроением я вошел в дом и лег под образом, стараясь думать только о бабушке, год назад ушедшей по исполнении какого-то долга, о котором знала только она сама и который помогал ей терпеливо жить среди деревенской полунечисти и даже как-то ладить с ней.

Но долго думать о ней я не смог. Мокрая нерпа, старик, суета и обиды дня полезли из углов, не давая сосредоточиться. Я поворочался и забылся в тяжелом сне.

Утром первой пришла ко мне старушка с квасом и не остывшим еще киселем. Распорядилась, куда поставить стол, и накрыла его скатертью. Я расставил снедь, бутылки и стаканы. Все было готово. Отправив пинком кота за дверь, чтобы не вводить его в соблазн, я со старушкой отправился за речку. У могилы сидел уже подвыпивший с утра старик и горько плакал, поливая холмик водкой из стакана и благостно прикладываясь к нему сам. Последние капли он вылил себе на лысину, растер ладонью и вдруг заорал, сверкая глазами:

— Ну а смерть придет — умирать будем!

Накоротке он поругался со старушкой, взглянул на меня без обиды за вчерашнее, спросил покладисто:

— Когда поминать будем?

— Через час!

— И то ладно! — зашагал к речке, покачиваясь и размахивая стаканом.