Нечисть (первоначальный вариант)

— А мы что же, не люди? — вскрикнула Ведмениха, злобно и насмешливо уставившись на мой нос. Слезы опять текли по ее лицу. Увидев, что я смутился, она захохотала, выхватила из-под плаща окурок дорогой сигары с золотым ободком, щелкнула зажигалкой, выпустила дым из ушей. — Ты им плохо делать боишься, а они у тебя с завалинки доски таскают, — сказала, выскакивая за порог.

Кот после ухода гостьи вылез из-под койки и закружил возле стола, радостно шевеля усами от соблазнительных запахов.

— Кот, а кот, — пробормотал я с тоской, — в деревне люди есть?

Но кота не интересовало ничто, кроме сметаны и рябчиков, бессильно уронивших головы с красными гребешками, а уж на то, что сметана дана за работу, делать которую я отказался, коту было вообще начхать.

— Не по-людски живешь! — вздохнул я, укоряя его и поглядывая в печку, на разгорающееся пламя. — Ой не по-людски живешь, котяра!

Если бы я сам знал, как надо жить… Не знал!

Я вспомнил, что Ведмениха говорила про разобранные завалинки, и вышел под дождь. Со стороны речки от моего дома были оторваны две доски. К дому Домового по земле тянулась глубокая борозда. Не хотелось идти и разбираться под дождем, с одеялом на плечах. Я вернулся к печке. Кот пулей сиганул со стола и спрятался под койкой, опасливо облизывая усы. До сметаны, прикрытой тяжелой сковородой, он не добрался, но головы рябчикам уже пооткусал.

Дождь моросил и моросил. Жарко горел огонь, сварились рябчики, и просохла одежда. Я вымел пол и накормил кота. Без стука вошел Домовой. В горле у него клокотало от возмущения. Капли дождя собирались на кончике длинного носа и слетали на пол в такт неровному дыханию. Он поводил глазами по углам, метнул испепеляющий взгляд на кота и прорычал:

— Твой кот сожрал моего гуся! Ему в нашей глуши цена — миллион!

— Да куда же в него гусь влезет? — недоверчиво стал ощупывать я кота, примеряя к его животу размер ощипанной птицы. — Рябчика осилит, а гуся — не похоже.

— Он ему горло перегрыз, — поправился Домовой. — Гусь издох. Все равно убыток.

— Тащи гуся, будем договариваться, — сдержанно предложил я, хотя голос мой стал хрипло подрагивать.

— Мы его сварили и съели: не пропадать же добру! — смущенно повел носом к потолку Домовой.

— А кто видел, что гуся задрал мой кот? — уверенней заговорил я.

— Больше некому! — раздраженно ответил Домовой, еще больше смущаясь и наливаясь краской. — Все кошки и собаки смотрели на моих гусей равнодушно, а твой кот — пристально и подергивал хвостом.

— Зачем доски оторвал? — кивнул я в сторону завалинки.

— Это мои доски. Я прошлый год бабе Марфе дом отремонтировал, свои прибил.

Я проскрежетал зубами, но повторил про себя человечье правило, запрещавшее поддаваться сиюминутной ярости.

— Подумаю! — сказал и оскалился, растянув губы в улыбке.

Домовой постоял, переминаясь с ноги на ногу, то бледнея, то заливаясь румянцем, не нашелся, что ответить, и вышел.

Я снова склонился над котом, ощупывая его гладкий, ухоженный живот:

— Что же ты гусятинкой не поделился?

«Мышью буду — не я!» — муркнул кот и запел о том, как прекрасно урчат его прелестные кишочки, когда в них путешествует рябчик. Не успел я присесть к столу и сам поесть рябчиков, снова вошла Ведмениха. Одной рукой она держалась за грудь, другую прикладывала ко лбу.

— О, мои куры! Четыре милых курочки и бедный петушок… Пропали!

— Помочь поискать? — с готовностью поднялся я из-за стола, отодвигая стынущего рябчика.

— Это все он, разбойник! — ткнула она пальцем в кота. В глазах ее блистала нечеловеческая ярость.

— Какой разговор, кота воспитать надо и меня тоже, — пожал я плечами. Но за один присест только волк съест гуся и пять кур.

— Может быть, он кур не ел, — согласилась Ведмениха. — Нет тому свидетелей. Может быть, даже не давил, но напугал так, что они попрыгали в речку, утонули и теперь на дне моря.

Пока я скоблил затылок, пытаясь понять свою и кота вину, она ушла. Не успел я прилечь после рябчиков, вошел старик. Он встал в двери и тупо уставился на меня.

— Ну, скажи, что твоего пса задрал мой кот! — подсказал я ему слова.

Старик долго и пристально смотрел на кота. Потом сел на порог, ласковым голосом подозвал его к себе, погладил и заплакал.

— Я их всех жалею. Быват, кормлю, когда есть чем! У тебя выпить ничего нет? Займи бутылку! — он икнул, содрогнувшись всем телом. — Говорят, Марфа тебе наследство оставила! — старик прислонился к косяку и захрапел.

Я вытянулся на койке, поднял глаза на образ. Испытующе и насмешливо смотрели на меня лучистые глаза, будто желая знать, как я поступлю и на этот раз.