Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Ребята головушками покачали, тронули пуще. Сказываю все как было. Молчат оба и опять головушками покачали. Хотел было я им тут просьбу свою сказать, чтобы полегче накладывали, – да удержался. Совесть не поднялась. Сидим опять и молчим все. У меня опять сердечушко-то мое нет-нет да и обдаст всего его варом. Пытку я тут выдержал, братцы, такую, что никому не дай, Господи! И за тем было… уж порядочно-таки было. Сердечушко так и опустилось все на ту пору – на самое, надо быть, на донушко. Оправился это я – сердце в злобе большой, сокрушения накопилось много. Поднес становой рюмочку-другую; ласково потрепал, сказывал много хорошего – простил я ему, забыл злобу. И с той поры и я к нему, и он ко мне, как будто и разладу никакого не было – друзьями стали. И правлю я ему, братцы, должность, как следует: боюсь уж.

И действительно, что было у Артемья на словах, в мирских беседах, то было и на деле – в мирских собраниях. Разведет ли где православный народ базар, ярмарку и, по обычаю, подопьет и зашумит в ночи, пропивая без оглядки, без сожаления трудовой грош, не всегда лишний и всегда честный, – сотский мирит пьяных. Велит ему становой запереть в сарай вышедших из возможных границ буйства и пропойства – Артемий прежде приложит руку, потешит себя и потом уже поспешит буквально исполнить приказание. Понадобится ли сбить народ на мирскую сходку для толков о подушном, о дорогах – Артемий действует спешно и послушно, не забывая ни значка своего, ни кулаков, на которые уполномочил его становой пристав своею властию, своим правом и приказом.

И спросят его, бывало:

– Что блажишь, Артюха? Смирной такой прежде был, а теперь словно белены объелся.

– А то, скажет, брат, что выбрал меня мир на такую на должность на собачью – стало быть, не уважил. А не уважил мир Артемья, и Артемий угождать ему не станет.

В этом был весь его ответ и все объяснение дальнейших поступков. Через полгода его узнать нельзя было: из мужика он сделался решительным сотским.

Прошла между тем ненастная осень со слякотью, заметелями, падью и другими ненавистными проявлениями непогодей.

Наступила зима… По большим торговым селам начались очередные еженедельные базары; в одном по воскресеньям, в другом по четвергам, в третьем по вторникам. Кое-кто из домовитых толковых мужиков-трудников считал уж в мошне залишную копейку, полученную за проданный избыток из предметов домашнего хозяйства, и, лежа на полатях в теплой избе, толковал с доброхотным соседом дружелюбно и миролюбиво:

– Все-то пошло у нас, кум, хорошохонько…

– Зима встала такая кроткая; снежку накидал Господь вдосталь; и на базары выезжать спорко, и лошаденки не затягиваются, – добавлял от себя кум и сосед.

– И мир-то промеж себя зажил таково ладно: хоть бы те же базары взять. Наклевался на товар твой купец – не бойсь, не перебьют: тебе ему и отдать свое, и почин получить. Хорошо, кум. Матерь Божья! хорошо пошло.

– Со становым в ладах. Опять же исправник проезжал – не обидел. К мирским толкам поприслушаешь-ся – тоже опять всем довольны. Одним мир скучает: сотской Артюха благует.

– С каких прибытков-то: чего ему мало?

– Поди вот ты тут… озорничает.

– Обидел его, что ли, кто али лешой на лесу обошел?

– Дело-то это, сказывают, вот как было: пришел он в посадской кабак, в котором Андрюха сидит. Пришел-де, и слышь, и «здоровье» не сказывал. Мужичонко тут на ту пору такой немудрой сидел; посмотрел, слышь, на него впристаль да и крякнул. Опять же и ему ни словечка не молвил. Снял рукавицы, рукава засучил.

– Дай, говорит, мне, Андрюха, балалайку.

Известно, какой же кабак без балалайки живет: и Андрюха держал ее. Дал он ему балалайку: супротивного слова не молвил. Побаловал это он на балалайке-то, выбил нам трепака, что ли, какого, назад отдал. Опять взглянул на мужичонка-то на того впристаль, не спросил его… Ничего. Слушай. Перекинулся этак, слышь, через стойку-то, голову-то на стойку положил да и спрашивает Андрюху-то:

– А что, говорит, угощение мне от тебя будет сегодня?

– Какое, говорит, тебе угощение? Давно ли, парень, полштоф-от раздавил: от меня ведь он тебе шел.

– Зато тебе и спасибо сказывали тогда. Теперь за новым кланяемся.

– Мне, – говорит Андрюха-то, – давать тебе не из чего, да и часто так. Мы, говорит, на отчете, с нас всякую каплю спрашивают. А ты что больно разлакомился-то? Проси, коли хочешь, у поверенного, вот на днях поедет выручку обирать. Даст он тебе, так и я слова не скажу.

– Ладно, говорит, коли у поверенного, так у поверенного!.. А ты не дашь?

– Не дам, говорит, и не проси!

– Ну, коли по закону, говорит, не поступаешь, ладно, говорит. – И изобиделся Артюха, крепко изобиделся; в глаза целовальнику в упор посмотрел; перегнулся назад; взял руки в боки; ноги расставил; глядит на мужичонка-то на того да и спрашивает его:

– Ты, говорит, какой-такой?

– А нездешний, мол.

Артюха-то к нему и рукава засучил опять.

– Ты, говорит, если с кем говорить хочешь, так должен узнать сперва человека того. Я, говорит, могу вон этот кабак разорить. Вот оно что.

Мужичонко только замигал на слова на его, а целовальник не вытерпел.