Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Вот и пошел наш Афанас по бедных нас. Собрали-то, надо быть, много. Иван Кузьмич соснинской сказывал, слышь, на Артемьев-то сказ такое: «нате-де вам вместо гривенника три рубля на серебро, а уж-де дощечку-то я сам нарисую; вы-де и не беспокойтесь о том. А коли-де кто по бедности такого дела не сможет, ко мне опять приходи – еще дам! И нашлась-де Агафья-нищенка (и к той-де Артюха-то спьяну зенки-то свои бесстыжие принес), сама-де сказывала – у меня душа за собой, да и та болезная, а мне уж – говорила – за доской за вашей и от смерти от моей не ухорониться. Пришел, ведь, слышь, Артюха к Ивану Кузьмичу, по его наказу.

– Ну, – перебили слушатели.

– Отдал Иван Кузьмич за старуху десять копеек.

– Что же Артемей-то?

– Взял, известно.

– Экой черт, экой леший, рука-то не отвалилась на ту пору?

– Нету, сказывают.

– Экой черт, экой леший!

– Да уж это самое слово ваше верно; накопил-таки на душе чертовщинки-то, позапасся.

– Сказывают, напредки грозится. Выговаривал-де Артюха-то девкам: «Вы-де, слышь, ссыпчины-то не делайте; зима-де ноне крутая стоит, поседков по книгам значится – на тот год делать грех, так-де его благородье и наказывал мне. Оставьте думать!» Орженухи-то наши, слышь, в слезы: «так, слышь, поправить-де это дело в нашей силе». Со словами-де этими и отошел от них.

– Ну, знать, ответ держать ребятам придется, да и ответ-от денежный…

– Уж это не без того…

– Возьмут, други, возьмут и с них поручного. Быть делу этому.

– За ребят боюсь: и побьют Артюху…

– Да это и дело: на то и бьют, затем, знать, и пошел по непоказанной дороге…

Так толковали мужички перед Святками, толковали после Святок, когда поседки затевают уже без ряженых, хоть и с песнями до Масленицы.

– А ведь ребята-то наши взяли свое…

– О чем это ты?

– Артюхе-то за побор его за поседки бороду выщипали.

– Поколотили, что ли?

– И поколотили, и полбороды выкосили: две недели подвязанный ходил, а снял повязку – борода что мочалка – одно только звание! Ходит и не стыдится…

– Ну!

– Обозлился теперь до зела! Как подвыпил, так и лезет изобидеть кого да облаять… Уж и бьют же – верно слово!

– Больно?

– В клочья треплют. Кажись, с тем и в гроб уложат. Да уж больно жаль!..

– Чего такого?

– Человек-от был допреж оченно-больно хороший, а стал вот сотским, с того и пошло.

– Да уж это точно что так: брось хлеб в лес – пойдешь найдешь. Пошли же ему, Господи, мир безмятежный да покой! А жаль, коли тем износится, право, жаль. Христова, ведь, в нем душа-то, Христова. Вон, слышь, ономнясь у Прохора рекрута окликал: те, выходит, вестимо позамешкали. Жаль было: один ведь у них сын-от и всей радости. Пришел к ним Артюха в другой раз со строгим наказом. Пришел и взлаял по-своему, сердито: «при мне-де и лошадей впрягайте, мне-де велено и за околицу вас проводить». Ну, известно, начальный указ принес: слушать надо. Стали иконам молиться. Артюха стоит, ждет: свою, значит, должность правит, приговаривает: «торопитесь, мол, торопитесь, тугой-де поля не изъездишь, нудой моря не переплывешь». Его, известно, слушают, будто слушают, а сами ревут да прощаются. Артюха стоит с падогом со своим, словно на свадьбе, череда своего в угощении дожидает: не его-де дело! Глазом, сказывали, не сморгнул. Стали тем часом парня образом благословлять – воет парень. Артюха падожком своим постучал, слышь, об пол да и опять-де свое слово сказывает: «Скорей-де, братцы, скорей, ждать некогда». Перекрестили парня образом, старик Прохор все молчал, что и Артюха же. Стал свою речь сказывать: «Сердешной-де ты мой, единое око, последняя-де надежда на спасение!..» И все такое.

«Рубашку-то ты, слышь, любимую-то свою, красную-то надень, армячишко синий, мои штаны-то плисовые, сапоги-то-де новые! Погуляй, покрасуйся на последний час свой, отведи свою душеньку-то, жемчуг ты мой самокатный, ангел ты наш хранитель-поитель. Вот двадцать рублев, слышь, уберег от своих от трудов грешных, не одну-де неделю копил…. последние!..» Сказывает это Прохор-от, а сам дрожит и голосом переливает плачевно так.