Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

– Да ты пошто это про нас-то, Еремей Калистратыч, теперича-то? Наше дело известно, в барской воле состоим, ему повинны, все от него: и суд от него…

– Не на мое ли же опять вышло: так ли я начал-то? Так, стало быть, и будет! А вы пошто у барина-то управляющего нового не просили?

– Большаки отказали: старики не пошли.

– А пошто стариков слушали? пошто не пошли сами? сказывал ведь я вам, как надо-то? Так вишь; сами, мол, с усами, а дураки, дураки несосветные.

– На совете твоем спасибо, потому тебе и угощение тогда предоставили; а сталось вот так, что не пошли…

– Вот и выходит опять, стало быть, по-моему: подневольной вы народ, речи у вас своей нету, воли нету… пропащий вы народ – вот что.

– Да ты пошто это говорить-то зачал? В другую бы пору когда… а то, вишь, народ всякой…

– Народ этот – свой. Народ этот такой теперича, что вот три года землей-то не помирили промеж себя; а пришли ко мне: приставь, слышь, голову к плечам, научи! и давно бы так. А мне что? я таков человек уж от рождения, что для свово брата православного жену куплю да на кобылу выменяю, только что вот светлых-то пуговиц не ношу, – сделал дело, как следно. Вот потому и пьем, целой кабак для меня откупить рады!..

– Без меня бы, слышь, ребята, ни Матвей, ни дядя Евлампий, ни Тит, ни Гришутка ничего бы не поделали, а со мной и каша уварилась! – говорил он уже шепотом на ухо разгулявшимся мужикам. – Вот тепереча мы песни станем петь, а утре я опять к вам зайду – и опять потолкуем!..

В ответ на это соснинские мужики тяжело вздохнули и, махнув руками, отошли в сторонку. Еремушка уже растилался вприсядку и весело взвизгивал, как человек, у которого в эту минуту не было никакой заботы, кроме насущного потребления водки. Соснинские мужики вполголоса перемолвились:

– Не дело он, парень, затеял; не так бы ему, парень, говорить-то надо!

– При чужих-то – вестимо – неладно!

– Не ровен черт управляющему-то молвит, опять загнет…

– Загнет, паря, беспременно загнет.

– Не надо бы эдак-то, вслух-от!..

– Вот то-то не надо бы, больно не надо бы!

– Сам зачинщик – сам и ответчик, пущай так и станется.

– Эх, паря, не заходить бы нам сюда-то!..

– То-то не надо бы: по себе бы лучше!

– Уж это известное дело!

– Ну да ладно, нишкни пока. Смотри вон, Еремушка-то пляску задал, каково, нали – смехота берет! Вот как!.. что в ступу!.. колесом пошел, на все руки парень! огонь!

Кабацкая толпа представляла в эту минуту решительный хаос; крепко-трезвый человек не нашел бы тут ничего общего и толкового: все перемешалось и перепуталось, как и бывает это всегда на всякой пирушке, где православный люд живет прямо по себе, своим доморощенным толком и на своей редкой, но дорогой воле. Только одни кабаки видят эти бесконечно веселые картины, всегда, впрочем, поучительные и глубоко знаменательные.

Наступили сумерки: внутренность Заверняйко, по обыкновению мрачная и грязная, сделалась еще мрачнее, но зато стала представлять более оживленную картину. Весело было всему собравшемуся здесь люду, под задорную песню гуляки, подхватившего ухо и встряхивавшего хохлатой головой, и другого, выбивающего всей пятерней веселые трели на балалайке. Вся ватага представляла на этот раз одну дружную, согласную артель, из среды которой выделялись только две фигуры, по-видимому не принимавшие живого участия в общей попойке, где всякий встречный – по обыкновению русского человека – гость и побратим, святая душа. Этим двум как-то и дела нет до того, что творится вокруг, и как будто дивились они и непонятным казалось им, отчего и из чего бесятся и пляшут в задорном загуле все остальные посетители веселого Заверняйко. Собираются ли они здесь на ночевку или выжидают конца общей свалки – решить пока трудно, тем более что гульба принимает еще более оживленный и шумный вид. Слышались поощрения, подзадориванья, ободрительный крик и хохот.

– Ну-ко, Иванушко, прорежь еще задорненького-то, да знаешь эту-то… разухабистую.

– С ломом-то, что ли, которая?

– Айда!

Рябой худощавый парень распоясывался, откашливался, прорезал стаканчик задорненького, становился фертом, бил дробь ногами, с гиком приседал, выкидывая из-под себя то правую, то левую ногу далеко вверх; бешено вскрикивал, выгибая плечи, и летел в таком виде от двери к стойке и от стойки обратно к двери. Общее внимание исключительно было устремлено на него.

По окончании пляски снова выковыривалась пробка крючком целовальника, снова наполнялись и опорожнялись стаканчики, снова гудела песня, снова визжал и трещал пол от задорной пляски и снова оглушительный крик и хохот еще сильнее, еще чаще выносился из дверей кабака Заверняйко в лес и на опустелый, глухой проселок. Но по-прежнему молча сидели оба мрачных гостя, словно выделенные, словно попавшие не на свое место; черный, словно цыган, старший мужик и худощавый, но с плутовскими глазами приспешник его – парень-подросток. Старший покойно и незлобиво созерцал все, что происходило перед его глазами; младший показывал больше нетерпения и озабоченности. Наконец не выдержал после того, как много перепелось песен, много вылилось вина другими гостями: