Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Черным, полусгнившим и надломившимся в середине домишком глядит кабак Заверняйко в глаза всякому проезжему по тому дальнему и глухому проселку, где поставила кабак этот насущная потребность окрестного люда и личный произвол туземного откупа. Судьба поставила его, по обыкновению, на тычке – бойком месте; и хотя кругом прошли пустыри, да лес, да поля и ближайшие селения далеко ушли в сторону, тем не менее сюда забежит и соседний мужик, праздничным делом пропить накопившуюся за неделю бешеную копейку, и извозчик, везущий ближним путем купеческий товар, и ямщик туземной власти, осчастливленный милостивым снисхождением своего седока, выбежит оттуда, обтираясь рукавом, покрякивая и похлопывая себя рукавицами по бедрам, как и всегда.

В кабаке Заверняйко народная сходка. Бестолковый крик, покоры и перебранка мешаются с песнями, бойко и голосисто затянутыми, не вовремя и глухо кончаемыми. Громкий гул этот, вырываясь в отворенную дверь и открытые окна, возбуждают со стороны проходящих некоторые замечания:

– Путиловские землю разделили: мироедов поят…

– Больно уж распоясались-то. Ну да ведь и то, парень, молвить – удельные.

– Пущай гуляют: ихнее дело дворянское, как есть господа, а мироеды-то наши, народ теплый, на повадке… к бражничанью-то!

– Да уж это святое твое слово, чай ведь и Еремка тута!

– Где ему, ледащему, не свои полати: на всех перепутьях первая кочка, завсегда!..

– Зайдем, паря, взглянем!

– И то дело! Может, еще и попоштуют! Чай, уж все в загуле!

– С утра еще забрались, как, чай, не в загуле. Пойдем взглянем.

Перед глазами входивших – старые, давно знакомые виды, с которыми не расстаться русскому человеку вовек ни в одном из питейных; прямо – полки со стеклянной четвероугольной посудой различных величин и цветов и по ним печатные надписания. Стойка потертая, просаленная, напротив – мрачный и грубый целовальник в сторонке, недалеко от него парнишко-подносчик – пропащий навек человек; дверь сбоку, ведущая в квартиру целовальника; кругом лавки; на этот раз пропасть народу пьяного, и потому говорливого. Все в шапках, картузах или шляпах, все до единого заняты разговором. Только двое вошедших составляли исключение, но и то ненадолго: они были замечены тотчас же, как показал голос, вылетевший из середины толпившегося подле стойки народа:

– Первачки пришли, пропустите! Эй, ребята, полезай вперед, вы… соснинские!

– Пошто вперед? нам и здесь ладно!

– Подходи, ребята, к стойке: пей за путиловских. Путиловские целую полку откупили: станет на вас!

– Нету, не надо: пошто? мы ведь так зашли по себе; не надо, не просите!

– Пей, знай – не ваше дело; после сочтемся.

– Нет, да нельзя ли уволить, пошто пить? не надо!

– Помни, знай, да берись за свое, не то и без вас выпьем!

– Не просите лучше, не надо: благодарим покорно!

– Сказывай спасибо, когда выпьешь, а теперь знай пей за путиловских, дело-то мы их порешили. Любовное дело вышло, знай пей, не заставляй кланяться…

– Не так ли лучше полно? мы… по себе зашли. Ну да, знать, ладно; быть по-вашему: давай за путиловских выпьем.

И опять все смешалось и перепуталось в общем гуле и сумятице; только целовальнику, может быть, не всегда, впрочем, любознательному, да, наверное, двум соснинским мужикам могли броситься в глаза несколько мужиков, составляющих цель предпочтительного, общего потчеванья. Между ними один был веселее и бойчее других. Он то поиграет на балалайке, то врежет бойкое замечание в толпу мужиков и поворотит весь разговор в другую, желаемую им сторону, то подойдет к стойке и потребует новую свежую посудину на потребление, то взвоет песню, то опять идет к стойке. Глядит решительным хозяином-распорядителем настоящей попойки. Соснинские мужики подошли к нему и заговорили:

– Что, брат Еремушко, как?

– Что как?

– Ты… тово, здеся?

– А то нет, что ли, не видишь?

– Что дело-то, порешил, значит?

– Какое дело?

– А путиловское-то?

– Ну?

– То-то порешил, мол?

– А вам-то что?

– А ничего, Еремушка, как есть ничего…

– Видели вы, братцы, воров-то соснинских? – кричал Еремушка уже вслух всей компании, вытащивши пришедших мужиков в середину. – Вот Божье рождение, все как следно, с руками и с ногами и голова есть, а не то, потому, значит, господский народ. Спроси ты его по суду, например, – не ответит, не сумеет, потому подневольный, выходит, человек; речи своей он не имеет.

Еремушка кончил; толпа замолчала. Соснинские мужики стояли, понурив головы, словно громом пришибленные; а может быть, и потребленная на чужой счет водка отняла у них право говорить свое. Может даже быть, что они не смекнули сразу, к чему повел речь затронутый ими знакомец. Еремушка явился перед ними с водкой и продолжал свое:

– Вот они теперича выпить должны, потому водка речь дает; а опять-таки у них мирского суда нету – подневольный народ. Дай ты ему, выходит, землю: на, мол, твоя она, он и возьмет, хоть по всей-то по ей камни прошли: возьмет и камни зубами повытаскает: потому самому, что господскому человеку, не велят рассуждение иметь. Сказали – и делай! Так ли я говорю, святые человеки? Не вру ведь…