Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Вернулся Матюха в свою деревню почти через месяц; стал показываться на улице веселым таким и далеко не сумрачным, как все предполагали. Вскоре стал являться и в избах, как добрый земляк и сосед; и на образа крестится не старым крестом, а все тем же – прежним. И хозяев приветствует по обычаю, и здравствуется добрым пожеланием: «все ли добро поживаете; подавай вам, Господи, добрым советом и согласием на века вечные». Стали его спрашивать:

– Где это ты пропадал, Матвеюшко?

Молчит, как будто вчера только не был тут.

– Сказывают, стращал ты нас чем-то недобрым на отходе?

Улыбается Матюха и на этот вопрос и рукой машет, как будто отмахивает от себя все злые наветы и наговоры соседей.

Более любопытные и сомневающиеся уходили дальше и между разговорами, как будто невзначай, упоминали имя колдуна Кузьки. И на это Матюха отвечал решительным вопросом:

– Кто с такими негожими людьми знается?

– А в кабаке Заверняйко бываешь?

– Да коли на путь попадался, да выпить хотелось – заходил погреться.

– А целовальника Калистрата знаешь?

– Рыжий такой да толстый? Видал.

– Он ведь Кузьке-то, колдуну, сердечный друг: все, слышь, краденые вещи от него принимает; заодно-де с ним.

– А кто их знает! – отвечал обыкновенно сердито Матюха всем одно и то же.

А сам между тем и в сельский кабак стал заходить после обедни: и не буянил там, не запойничал. Сказки прежде охотник был рассказывать – теперь и красные девки не допросятся, не только ребятишки.

Лечить попросили его – на то-де знахари да знахарки живут на белом свете. Нанялся под конец в батраки на полевые работы, так никто против него не был ретивее в этих работах. Стал, одним словом, Матюха совсем иным человеком.

– И лезет же вам, бабы, в шабалы ваши такое все несхожее да негожее, – толковали потом большаки. – Ну-ко место какое: Матюха-де колдуном стал! Да видано ли где, что колдуны в батраки нанимаются да от лечьбы отнекиваются. Охоч парень был до сказок, да пригрозил в сердцах – вы и на толки нищей братии развесили уши. Было бы слушать кого! А то ишь что выдумали, непутные, право, непутные!..

Но и этим дело не завершилось: бабы творили свое.

На другой день Ивана Летнего вот что рассказывали они шепотом сначала друг другу по принадлежности, а потом и самим большакам:

– Агафья – барский подпасок – перед зарей на реку вышла и видела-де мужика на раменьях, в рубахе без пояса и без лапоток, на босу ногу, ходит-де да траву какую-то щиплет. А как стала заря заниматься, мужик-то завернул траву эту в тряпицу, подпоясался и лапотки обул, а Агафья-де стала ни жива ни мертва: мужик-от Матюха был, нечесаный такой, словно битый. Сказывают нищенки, что-де Адамову голову собирал; трава-де такая есть, что нечистых духов показывает, нарядными-де такими кукшинцами кажет, и при себе носить надо… и другое разное такое те нищенки сказывали.

– Нет, бабы, что-нибудь и так да не так. Матюха сказывает, что на повете-де спал, а по ночам боится ходить, не токмо на Иванов день, когда и лешие бродят, и мертвые из гробов встают и плачутся, – решили мужики. И продолжали-таки горой стоять за Матюху, и не опрашивали его потом ни одного раза, боясь рассердить и озлобить.

Когда таким образом мужики, всегда туго подающиеся на всякую бабью сплетню, примирительно смотрели на все, что говорилось про Матюху, сами вестовщицы не остановились на одном.

Еще спустя немного времени они опять перешептались между собою и опять окликали мужей новейшими новинками:

– Слышал ли, Кудиныч?

– Опять, чай, про Матюху да про колдунов?

– Нету, не про него: про Прасковьюшку.

– Чего с ней такого недоброго?

– Выкрикать стала.

– На кого?

– Не сказывает дока, а знобит-де ее болесть: начнется-то, мол, в горле перхотой попервоначалу и стоит там у сердца-то недолго – вниз скатывается, да и ухватит у сердца-то и нажмет его так, что и себя-де невзвидит, и не вспомнит ничего, ругается-де затем таково неладно! От лукавого, мол, это, от напуску: душу-то-де лукавый не замает, а все за сердце-то у ней щемит и таково туго, что сердце икать-де начинает, глаза под лоб подпирает; по полу валяется – мужики не сдерживают: откуда сила берется. Все ведь это от нечистого, все от него!

Немного спустя опять новые вести:

– На Федосьюшку икоту наложили, и она вопит; говела на Успенье, к причастью хотела идти, не пустила болесть. Степанидушка за обедней выкрикала, когда «Иже Херувимы» запевали; вывели – перестала. Просил у ней Матвей-от кушака, слышь, коломянкового запреж того – не дала: зато-де…

Но и этим вестям мужики не давали веры; наконец, сами видели все и слышали – и все-таки стояли на своем, пока не втолковали бабы, что берет-де немочь все больше молодух, да и из молодух именно тех, к которым присватывался когда-то Матюха.

– И зачем Матюха, – прибавляли они, – им свой солод навязывал, когда станового на мертвое тело выжидали и потому пива варили? Сказывал им Матюха, что мой-де солод сделан так, как на Волге делают, а потому-де и крепче. Чем же наш-от худ: впервые, что ли, земских-то поим – и не нахвалятся?..