Нечистая сила

– Зачем тебе лишний раз перед ним унижаться? Побудь со мною. Ты бы слышал, что недавно говорил мне Сазонов. Он в ужасном настроении, и поверь, такое же настроение у всех честных людей. Сазонов сказал, что царица у нас явно сумасшедшая, она ведет к гибели не только Россию, но и свое семейство…

Здесь, в Ставке, великий князь узнал одну некрасивую историю. Николай II был настолько затюкан своей женой, что однажды при появлении Алисы он, как мальчишка, спрятался под стол. «Пьян был?» – не поверил Мишка. «Да нет, – ответили ему, – абсолютно трезвый». Император дал брату прочесть последние письма жены. «Будь стоек – будь властелином, – приказывала она. – Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена … Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех… Будь львом в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев!»

Михаил решил заговорить о другом:

– А мама состарилась. Так же красится и румянится, но глаза уже потускнели, ходит медленно… Годы!

– Мы тоже не молоды, – согласился царь.

– Наверное, нас что-то всех ждет… ужасное.

– Я верю в это, – отвечал Николай II спокойно. – Но я не изменю мотивам самодержавия до конца, каким бы он ни был!

* * *

Императрица велела срочно вернуть Симановича с дороги в Нарым, а Белецкий сразу же возродил в подъезде дома № 64 по Гороховой улице службу охраны и наблюдения. Гришка вернулся на свою квартиру… Первым делом он учинил выговор филерам:

– Кой пес из вас написал, будто я дам на колени себе сажал? Ваше дело – не болтать, а беречь меня аки зеницу ока…

Митька Рубинштейн подарил ему «просто так» триста тысяч рублей, Гришка загулял, пел на улице песни и плясал перед прохожими, чуя победу. Филерские списки показывают, что Симанович с Гейне таскались на Гороховую до пяти раз в день. Таскались сами и таскали к Распутину каких-то молоденьких евреек… Однажды, поднимаясь по лестнице, Распутин неопределенно сообщил филерам:

– Там вот наследили, теперь подтирать будем…

Он имел в виду заговор Хвостова и его связь с Илиодором. Вино носили на квартиру в эти дни ящиками и корзинами. В один из дней, когда филеры мерзли в подворотне, сверху их окликнул зычный голос Распутина: «Эй, ребята! Валяй ко мне чай пить». Филеры не отказались. На столе пофыркивал громадный самовар. Уселись, дуя на замерзшие пальцы. Озирались косо.

– Собачья у вас жистя, – пожалел их Распутин.

– Да уж хужей не придумать, – отвечал за всех старший Терехов. – Ты бы, Ефимыч, хоть к полуночи домой прибредал… Жди тебя! У нас ведь тоже семьи, детишки от рук отбились, отцов не видят.

– Ну, будет скулить. Чай, в окопах на фронте солдатам еще хуже, чем вам на Гороховой… Чего сахар-то не кладете?

– Боимся, как бы не обидеть тебя, – отвечал младший Свистунов. – Нонеча сахарок по карточкам… Оно всем кусается!

– Клади, – щедро размахнулся Распутин. – Меня трудно обидеть. Я карточек сроду не видывал и, даст бог, так и околею, не повидав, каки оне таки, эти самые карточки…

Все время трещал телефон. Распутин орал:

– Нюрка! Скажи, что меня дома нетути…

Был он в состоянии серьезного похмелья, и в разговоре с ним телохранители вежливо спросили:

– Чего ты, Ефимыч, кислый сегодня?

– Покоя не вижу, – отвечал Распутин. – Велено мне свыше подумать, как быть с этой занюханной Думой. Клопы там… Пахнет! А буджет без Думы не зафунансишь. Ты о Думе что кумекаешь?

Терехов, лакая чаек, отвечал добропорядочно:

– Ежели я о таких материях стану кумекать, так мне от начальства по шапке накладут, так что без пенсии останусь.

– Я здесь хозяин, вот и ответь как на духу.

Терехов поставил блюдце и вытер мокрые усы.

– Ну-к, ладно, скажу, как думаю… Пошли-ка ты самого царя в Думу– вот и пусть сам с нею разбирается.

– Башка! – похвалил филера Распутин. – Тебе в министерах ходить. Я так и сделаю: папка, скажу, валяй в Думу…

Мнение филера сыграло решающее государственное значение – Штюрмер моментально явился в Думу, сообщив Родзянке: «Государь прямо из Ставки едет сюда…» Хвостов, знавший о разговоре филеров с Распутиным, немало хохотал, когда прослышал, что кадетские лидеры приезд царя в Думу приписывали своему влиянию. Николай II, прихватив из Ставки брата Михаила, на автомобиле – прямо с вокзала! – прибыл в Таврический дворец «под несмолкаемые крики „ура“ и приложился к кресту. Государь был очень бледен, и от волнения у него тряслись руки…». Политически появление в Думе царя не имело никакого значения, ибо забастовки, потрясавшие страну, уже определяли будущее страны. Обойдя помещение Думы, царь перекинулся с депутатами незначительными словами, сел в автомобиль и поехал к жене. Зато Мишка остался на заседании, когда Штюрмер зачитал пустопорожнюю декларацию правительства, представ перед обществом как политическое ничтожество. В ответ выступил язвительный Пуришкевич, сравнивший Штюрмера с гоголевским Чичиковым, который всех в губернии уже объехал, не знал, куда бы еще нагрянуть, и решил – черт с ним, заодно уж заверну и в Думу…

Михаил навестил Родзянку в его председательском кабинете.