Нечто

Пусиков открыл створки обшарпанного шкафа. Глянул на висящую на плечиках ношенную одежду. Между вышедшими из моды пальтишками и куртками белели старые бутафорские крылья. Он вытащил их, оглядел, погладил. Верхние перья обтрепались и торчали белыми тонкими остьями, напоминая ежа альбиноса. Пытаясь развернуться к свету, он неловко задел локтем толстый альбом – тот упал со стуком и шелестом рассыпавшихся по полу фотографий.

Пусиков замер, прислушался. Ничего не услышал кроме своего дыхания и глухих ударов сердца – тихо. Повесил крылья на открытую дверцу, присел на корточки и стал собирать и рассматривать разбросанные фото.

Вот мама в балетной пачке, изогнулась в сложной акробатической фигуре, стоя на одной ноге, другую притянула сзади к голове. Увидел себя маленького, стоящего рядом с молодыми родителями с отцовской трубой в руках, папу с той же трубой, идущего в составе духового оркестра на демонстрации, вот – он с сестрой Аней, а здесь – обнявшись со своей первой любовью – Нателлой, вот – дочка с внуком. Он сунул последнюю фотографию за пазуху. Остальные сунул в альбом и поставил обратно на полку. Перекинул крылья через плечо, осторожно приоткрыл дверь, протиснулся в коридор, щёлкнул выключателем.

На площадке перед входной дверью было темно – лампочка опять перегорела. Пётр Петрович в полумраке пристегнул крылья и стал подниматься вверх по лестнице.

На десятом этаже дверь на крышу, как всегда, была открытой. Пусиков толкнул её ногой и шагнул в ночную темень, вдохнул морозный воздух. Над крышей в чёрном небе зависло странное облако. Оно светилась изнутри, озарялось зеленовато-голубыми всполохами, но ни грома, ни молнии не производило. Пусиков, как и давеча, почувствовал внутри едва ощутимую пульсацию. Облако приближалось. В небе закружились редкие снежинки. Пётр Петрович неверными шагами пошёл по крыше. Снегопад усиливался. Пушинки сменились мелкими пёрышками, пёрышки – крупными мохнатыми хлопьями и весь этот мелкий снежный дрязг завертелся каруселью-юлой, канителью-вьюном, засыпая плоскую крышу, трубы, провода и самого Пусикова с его смешными и жалкими крыльями.

Пётр Петрович, почти ничего не различая, подошёл к краю, облокотился на невысокий парапет, глянул вниз, но ничего не увидел, кроме хаоса вертящейся и воющей вьюги. Постоял, подумал немного, снял и бросил на снег ставшие, по-видимому, ненужными крылья. Не с первой попытки, но он всё же забрался на парапет. Ноги скользили, и он едва удерживал равновесие. Наконец, он утвердился на краю и застыл над бездной.

О чём он думал? Вспоминал? Жалел? Страшился? Надеялся?

И думал, и вспоминал, и сожалел, и боялся – всё это проносилось в его сознании одновременно и почти мгновенно, – проносилось и улетало вместе с январской круговертью в чёрную ночную пустоту, и лишь где-то очень глубоко внутри, Пусиков и сам бы не мог точно определить где, едва пульсировал, теплился тусклый маленький светлячок надежды.

Но в тоже время приходило горчайшее: жизнь – все тысячи дней и ночей – канула безвозвратно в черную дыру небытия, растрачена бездарно, бессмысленно, бездумно, – и что исправить и вернуть уже ничего нельзя, не помогут ни гордыня, ни самоирония, ни самоедство.

«Слякоть, жалкий, безвольный червяк, трус, слабак, амёба…», – он мысленно ругал себя последними словами, но это не приносило ему облегчения, это могло бы помочь, если бы Пусиков чувствовал, что он лучше или хуже этого самоопределения, но дело в том, что это была правда – он не мог стать другим, у него не было сил измениться, но и продолжать эту нелепую, бессмысленную тягомотину сделалось невыносимо противно.

Странное облако меж тем приблизилось и почти надвинулось на крышу, на которой стоял Пётр Петрович.

Парапет был не широким. Пусиков медленно передвигая ноги, приблизился к самому краю. Снег облепил его, превращая в гипсовую статую – если смотреть со стороны – но нынче вьюга, метель, непроглядная глубокая ночь и некому смотреть на него, видеть, созерцать.

Снежинки засыпали волосы, глаза, губы и он невольно слизывал их, не ощущая вкуса, лишь чувствовал проникающий внутрь леденящий смертельный холод и был готов сделать последний шажок… Как вдруг из облака, висящего над ним, в лицо ему ударил яркий, мощный луч. От неожиданности Пусиков покачнулся, едва не потерял равновесие, но устоял, пытаясь понять откуда взялся этот загадочный свет. Странно, но внутри луча была пустота, хотя за его четкими границами всё также роилась в чёрном хаосе январская метель. Он оглянулся и увидел на плоской заснеженной поверхности крыши чётко очерченный световой круг и свою одинокую тень…

Только к ночи следующего дня жена забеспокоилась. Безрезультатно звонила на службу, родне, друзьям, но никто его не видел и ничего вразумительного сказать не мог. Не объявился он ни в полиции, ни в больницах, ни в моргах – ни через три дня, ни через неделю, ни через месяц. Пусиков Пётр Петрович бесследно исчез.

Эпилог