Нечто

– Я вам покажу кузькину мать!– и ударял по голове, сидящего на корточках у его ног, Джона Кеннеди, снятой с ноги, блестящей на солнце новенькой резиновой галошей, производства фабрики каучуковых изделий имени Клары Карловны Люксембург. Раздавался звук похожий на одинокие аплодисменты, переходящие в бурные овации стоящих рядом зрителей. Президент США при этом смешно раздувал щёки, показывал свою знаменитую американскую улыбку и выкрикивал: "Упс!"

Я двинулся в сторону Кёльнского собора.

Впереди увидел детский надувной аттракцион, похожий на Змея Горыныча. Головы Горыныча были стилизованы под Нехалковых. Коренник – под отца-поэта. Пристяжные – под сыновей, Дрона и Мякиту. Из их пасти периодически вылетали клубы дыма и языки пламени. Головы, радиофицированные встроенными динамиками, издавали, каждая, свою музыку: голова «Мякита» – "Боже царя храни", голова «Дрон» – "Славься" Глинки, старшая, естественно – гимн России. Гундосили они в одной тональности и похожими голосами. При этом переговаривались друг с другом, не переставая петь.

– Славься отечество, – гудел коренник, – наше свободное – дружбы народов надёжный…

Мякита сзади, чтобы не слышал отец, перегнулся через его шею и зашептал Дрону:

– Начал сдавать батя. Текст путает.

– Вы, что там шепчитесь? – строго спросил поэт.

– Ты, отец, спутал, – ответила голова «Дрон», – надо петь: "…братских народов союз ве-ко-во-о-о-й!"

– Без вас, сопляки, знаю, – зло прогудел старший Горыныч и выпустил струю пламени.

– Ты бы ещё про "партию Ленина" спел, – подпустила яду голова «Мякита».

– И спою, если надо будет. Да и вы, если надо, подхватите!

И они хором, дружно закончили:

– Славься, страна, мы гордимся тобой!

В это время над ними, в лучах славы и под звуки фанфар, медленно пролетал кортеж. Белый крылатый конь был запряжён в боевую колесницу. На площадке колесницы в римской тоге, в лавровом венке, держа в одной руке лиру, а в другой американский флаг, стоял Иосиф Бродский. Вокруг него в воздухе кружили и барражировали обнаженные Музы и Грации. Дирижируя лирой, он пел американский гимн. Пролетая над площадью, он крикнул Змею Горынычу:

– Хай енд гудбай, диа френдс! До встречи в Голливуде!

– Хай! – дружно ответили братики.

– Живут же люди, – с завистью прошипела голова «Мякита».

– Отщепенец, – возмущенно прогундел отец в сторону Бродского, – и что это ещё за "хай!" Вы так скоро "хай Гитлер!" начнете кричать. Чтоб я вас больше в Голливуде не видел! Занимайтесь нашим отечественным кино, а то продались американцам за джинсы и резинку.

Братья уныло понурили головы.

С тоской смотря на удаляющегося Бродского, старший задумчиво произнес:

– Не понятно – на какие "мани" шикует наш Иосиф?

– Ну, отец, ты даешь. Он же нобелевский лауреат. Стихи пишет, сборники издаёт, – ответила голова «Дрон».

– Да. Держи карман шире. Нужен он там кому со своими стихами.

– Он там преподает в университетах. Лекции читает, – уточнила голова «Мякита».

– Про то, как Родину продал? – подхватил коренной. – Нет. Это всё на деньги налогоплательщиков. Тунеядец!

Немного подумав, прибавил:

– Надо будет в Госдеп стукануть.

– И в налоговую, – поддакнул «Мякита».

– Обязательно, – заключила голова «Дрон».

– "Славься, страна! Мы горди-и-им-ся то-о-б-о-о-й! – в едином порыве слились все три головы.

Между ног Горыныча был натянут гамак, в котором беспечно болтался Соловей-разбойник, свесив по сторонам свои кривые волосатые ноги, и насвистывал "Марсельезу".

Я не сразу заметил, что Горыныч был запряжён. Обойдя его кругом, я увидел за ним бричку. В ней уютно разместились, мирно беседовали и играли в шашки Гоголь и Чичиков. Временами Николай Васильевич вскакивал, как будто что-то припоминая, высовывался из брички и кричал в спину Змея Горыныча:

– Русь! Тройка! Куда несёшься ты?!

В ответ на это все три головы повернулись в его сторону:

– Никшни! – хором прогудели головы, обдав Гоголя и бричку клубами плотного дыма.

Гоголь, захлопнув дверцу, сокрушённо разводил руками и, садясь на своё место, грустно вздыхал, обращаясь к Чичикову.

– Не даёт ответа.

Гоголь хотел было продолжить партию, но присмотревшись к позиции на доске, увидел, что у него непостижимым образом исчезла дамка и две шашки.

– Нет, Павел Иванович, так дело не пойдёт. Это свинство! Вы этому у Ноздрёва научились?

– Чему? – делая невинное лицо и округляя глаза, спросил Чичиков.

– Не хватало ещё, чтобы меня обманывали созданные мною же герои, – возмущенно вымолвил Гоголь и решительным движением смешал все шашки. – Раз так, то я вовсе не намерен с вами играть.

– Ну, что вы, право, Николай Васильевич, уж и обиделись, уж и вспыхнули, словно порох. Ну, увлёкся несколько. Словчил. Разве я виноват в том, что вы меня таким создали?

Несколько поостыв и подумав, Гоголь сказал примирительно:

– И то верно, ваша правда, Павел Иванович. Совсем запамятовал, что вы не сами по себе, что я вроде бы как ваш родитель. Но и вы, Павел Иванович, в свою очередь должны признать, столь давно от меня отделились, что могли бы жить самостоятельно и сами уже отвечать за свои поступки.