Necropolitics

Они предвкушают конец, который предвещает окончательное прерывание времени, или же вступление в новый режим историчности, характеризующийся потреблением божественного. Бог перестанет быть тайной. Теперь можно будет приобщиться к его неопосредованной истине в самой абсолютной прозрачности. После долгого разделения завершенность, конечность и откровение наконец воссоединятся. Время, природа которого состоит в том, чтобы завершиться, сделает это, чтобы наступило другое время, бесконечное. Переход на другую сторону наконец-то станет возможным. Наконец-то можно будет оставить позади, с этой стороны, время конечности и смертности. Таким образом, в основе технологически коннотированного политического насилия нашего времени лежит идея о существовании освобождающей силы, которая взорвется почти из небытия, когда конец будет действительно достигнут.

Терроризм - независимо от того, что под этим названием подразумевается, - не является фикцией. Как и оккупационные войны, и кампании по борьбе с террором и повстанцами, которые якобы направлены на борьбу с этим терроризмом. Террор и контртеррор - это, по сути, два лица одной и той же реальности, отношения без желания. Террористический активизм и антитеррористическая мобилизация имеют более чем одну общую черту. Оба они наносят удар по закону и правам в самом их основании.

С одной стороны, террористический проект направлен на разрушение правового общества, глубинным основам которого он объективно угрожает; с другой стороны, антитеррористическая мобилизация опирается на идею о том, что только чрезвычайные меры позволят победить врагов и что государственное насилие должно быть способно безоговорочно обрушиться на этих врагов. В этом тексте приостановка прав и отмена гарантий, защищающих индивидов, представляются как условие выживания этих самых прав. Иными словами, право не может быть защищено законом - его может защитить только неправо. Считается, что для защиты правового государства от террора необходимо нанести насилие закону или конституировать то, что еще вчера рассматривалось как исключение или как откровенное беззаконие. Рискуя превратить средство в самоцель, любое начинание по защите правового государства и нашего способа существования рассматривается как абсолютное использование суверенитета.

Но в какой момент "законная оборона" (или даже возмездие) превращается, как в своем принципе, так и в своем функционировании, в вульгарное дублирование института и механики терроризма? Не находимся ли мы в присутствии совершенно иного политического режима, когда приостановка закона и свобод перестает быть исключением, даже если, кроме того, и не является правилом? Где останавливается правосудие и где начинается возмездие, когда законы, де-креты, обыски, проверки, специальные трибуналы и другие чрезвычайные меры направлены прежде всего на создание категории априорных подозреваемых, порождая состояние подозрительности, которое (в случае с исламом) только усиливается запретом на воздержание? Как можно требовать, чтобы простые и невинные мусульмане отвечали от имени тех, кто, во всяком случае, едва ли заботится об их жизни и, в крайнем случае, желает их смерти? В эту эпоху великой жестокости, когда все убивают бензопилами, нужно ли продолжать клеймить позором тех, кто спасается от смерти, потому что ищет убежища в наших странах, а не стоически соглашается умереть там, где родился?

Невозможно дать достоверный ответ на эти вопросы, не взяв за отправную точку очевидную генерализацию форм власти и режимов суверенитета, ключевой характеристикой которых является широкомасштабное производство смерти. Это производство осуществляется на основе чисто инструментального расчета жизни и политического. Мы, правда, всегда жили в мире, глубоко отмеченном разнообразными формами террора, то есть растраты человеческой жизни. Нет ничего нового в том, что нам приходится жить в условиях террора, а значит, в условиях режима растратчиков. Исторически одна из стратегий доминирующих государств всегда заключалась в пространственной локализации и разрядке этого террора путем заключения его самых крайних проявлений в какое-нибудь расово стигматизированное третье место - плантацию при рабстве, колонию, лагерь, комплекс при апартеиде, гетто или, как в современных Соединенных Штатах, тюрьму. Частные власти иногда могли использовать эти формы заключения и оккупации, а также власть сегментации и разрушения, часто бесконтрольно. Это привело к возникновению режимов господства без ответственности, поскольку капитал присваивал себе право жизни и смерти тех, кого он подчинял. Так было, например, в начале колониального периода во времена концессионных компаний.