Necropolitics

Террор и зверства оправдываются стремлением искоренить разврат, в котором якобы виновны все еще существующие тирании. Террор и зверства, таким образом, становятся частью огромной терапевтической литургии, к которой примешиваются стремление к жертвоприношению, мессианские эсхатологии, обломки форм знания, связанных либо с исконными представлениями об оккультизме, либо с современными дискурсами утилитаризма, материализма и кон- сумеризма. Каковы бы ни были их дискурсивные основы, они политически прессуются посредством войн на истощение, в ходе которых тысячи, а то и сотни тысяч жертв подвергаются массовому уничтожению, а сотни тысяч оставшихся в живых - перемещению, заточению или интернированию в лагерях. В этих условиях власть бесконечно более жестока, чем в авторитарный период. Она более физическая, более телесная и более обременительная. Она больше не ставит своей целью усмирение населения как такового. Хотя она по-прежнему неуклонно следит за телами (или агрегирует их в пределах контролируемых ею территорий), это делается не столько для того, чтобы дисциплинировать их, сколько для извлечения из них максимальной пользы и, иногда, формы наслаждения (в частности, при сексуальном рабстве).

Способы убийства сами по себе разнообразны. В частности, когда речь идет о массовых убийствах, тела, лишенные бытия, быстро возвращаются в состояние простых скелетов, простых остатков непогребенной боли; опустошенных и ничего не значащих трупов; странных отложений, погруженных в жестокое оцепенение. Часто-часто наиболее поразительным является напряжение между окаменением костей и их странной холодностью, с одной стороны, и их упрямым желанием что-то обозначить любой ценой, с другой. В других случаях в этих кусках костей, отмеченных бесстрастием, нет спокойствия, а есть лишь иллюзорный отказ от уже наступившей смерти. В других случаях, когда физическая ампутация заменяет прямую смерть, удаление конечности или два, прокладывает путь к использованию техник разреза, абляции и иссечения, которые также выбирают кости в качестве своей излюбленной мишени. Эта демиургическая хирургия оставляет следы, которые сохраняются долгое время после события и принимают форму человеческих существ, которые, безусловно, живы, но чья телесная полнота заменена частями, фрагментами, складками и даже огромными ранами и шрамами, которые постоянно выставляются перед глазами жертвы и тех, с кем он общается, чтобы продемонстрировать нездоровое зрелище его отсечения.

Кроме того, не впадая в географический или климатический натурализм, можно сказать, что формы, в которые облекается террор в эпоху антропоцена, неизбежно зависят от климатических условий и видов жизни, характерных для различных экологических сред. В качестве примера можно привести сахелианско-сахарское пространство в Африке, где динамика насилия, как правило, сочетается с пространственной мобильностью и циркуляцией, характерными для пустынных или полупустынных кочевых миров. Здесь, где стратегии государств с колониальных времен были основаны на овладении территориями, различные формы насилия (в том числе террористического) опираются на овладение перемещением, а также социальными и рыночными сетями. Одна из характеристик пустыни - ее зыбкость. Если пустыня колеблется, то и ее границы меняются в зависимости от климатических явлений.

Для пустынных пространств Сахары также характерна важность рынков и маршрутов, связывающих леса Юга с городами Магриба. Терроризм здесь - это терроризм страт, расположенных на стыке между караванным, кочевым и оседлым режимами. Это связано с тем, что пространство и население постоянно перемещаются. Пространство не только пересекается движением. Оно само находится в движении. По мнению Дениса Ретайе и Оливье Вальтера, "эта способность к перемещению мест становится возможной благодаря тому, что эти места не определяются в первую очередь существованием жестких инфраструктур". Важнее всего, добавляют они, "более тонкая форма организации, чем зональная модель, основанная на разделении пространства на несколько биоклиматических доменов". Способность перемещаться на значительные расстояния, заключать изменчивые союзы, отдавать предпочтение потокам в ущерб территориям и вести переговоры о неопределенности необходима для того, чтобы влиять на ре-гиональные рынки террора.

В этих более или менее мобильных и сегментарных формах управления террором суверенитет заключается во власти производить целую толпу людей, которые живут на краю жизни или даже на ее внешней границе - людей, для которых жить - значит постоянно противостоять смерти и делать это в условиях, когда сама смерть все больше стремится стать призрачной, как благодаря тому, как ее проживают, так и благодаря тому, как ее дарят. Таким образом, эта жизнь - лишняя, ее цена настолько мизерна, что не имеет эквивалента, ни рыночного, ни тем более человеческого; это вид жизни, ценность которой внеэкономична, единственный эквивалент которой - вид смерти, которую можно ей принести.