Неделя на Манхэттене

В литинститутское время Раф часто бывал у нас дома и сошёлся с моим первым мужем. Оба были очень плохими коммуникаторами и ощущали друг друга социально близкими недооценёнными гениями. Потом мы всей семьей гостили у Рафа и его жены Лили в Киеве, наши мальчишки возились с их мальчишками, а мы часами спорили об искусстве.

В девяностые Раф «исчез с радаров» – оказалось, уехал в США. Потом стал появляться у общих друзей, но мне не звонил. Зато передавал, что «ему категорически не нравится, что мне категорически нравится в моей стране». Передавал, что не доволен одним, другим, третьим в моих книгах, но на диалог не выходил. Я больше не вписывалась в его картину мира и была не аргументом, а контраргументом.

Но попав в Америку, вроде бы решившую для него проблему антисемитизма, Раф много лет из принципа не учил язык. Потом издал за свои, точнее, за деньги семьи несколько книг. И приезжал раздаривать их в Москву, потому что в Америке их и раздарить-то некому…

С двумя высшими образованиями он работал в книжном магазине и разрисовывал галстуки. А ещё принимал участие в местечковых творческих группах – что-то лепил, клеил, рисовал, фотографировал, даже играл в студийных спектаклях.

В институте Раф – сын учительницы и председателя колхоза – одевался правильным комсомольцем. А в США отрастил косичку, нарядился под пожилого рок-музыканта и уверял, что пассажиров московского метро шокирует его «слишком свободный прикид», хотя там к этому моменту ходили разве что не голыми. И если прежде каждый косой взгляд казался ему антисемитским, то теперь казался осуждающим «слишком свободный прикид».

В блоге Раф писал: «Когда меня спрашивают, хорошо ли мне в Америке, отвечаю, что скорее плохо, но уж точно не из-за Америки. Америка изо всех сил старается, чтобы мне было хорошо, и немало в этом преуспела. Плохо мне от того, что советский союз, где аз грешный родился и прожил 45 лет, пропитал меня насквозь, и этот яд из себя по капле не выдавить быстро…»

В эмиграции ему не пришлось мыть посуду, вкалывать официантом, стричь газоны, крутить баранку, менять старикам памперсы, работать подопытным кроликом для медицинских экспериментов или частным детективом. Сперва зарабатывала жена, а потом разбогател старший сын – программист Макс Левчин, придумавший платежную систему.

Раф хвастал общим друзьям своими шикарными квартирами и дорогими путешествиями, но выглядел невероятно несчастным и непременно напоминал, что Михаил Эпштейн назвал его четвёртым русским метареалистом! Словно не понимал, что с того самого вечера в гостиной ЦДРИ прошло почти 30 лет…

И я ждала случайной встречи, чтобы сказать, не валяй дурака, давай общаться, но не дождалась. Наш общий дружок юности поэт Виталий Кабаков написал из Израиля: «Раф очень болен и просит молиться о своём здоровье. Он тебя никогда не забывал, даже споря с тобой – и внутренне и словесно. Но это тоже форма памяти и неравнодушия…»

Я надеялась на то, что сын богат, а американская медицина всемогуща. И сын, со слов Виталия, вышел на учёного, который за лечение болезни Крейцфельда-Якоба – «коровьего бешенства» – получил чуть ли не Нобелевку. Но не спасли…

С мясом в США засада. Около 3000 американцев ежегодно умирают от того, что организм адаптируется к антибиотикам, пропитывающим продукты животноводства гуще, чем у нас. И потому при заболевании чаще, чем у нас, не помогают даже антибиотики резерва. А «коровье бешенство» – результат оптимизации, коров кормят костной мукой с частичками перемолотого коровьего мозга.

Болезнь Крейцфельда-Якоба поражает одного человека на миллион, а Раф и был для нас одним на миллион, точнее на 7,3 миллиарда! Даже для тех, с кем перестал общаться и дискутировал через третьи лица. Ведь у меня не будет другой молодости, других семидесятых-восьмидесятых и другого Рафа с чтением стихов и разговорами о Кастанеде.

Петра и Павла я родила на первом курсе Литературного института и потому дважды брала академку. В результате на всех трёх курсах считалась «своей», и все три курса развлекали моих сыновей, пока я сдавала зачёты и экзамены. Лет с четырёх у Петра и Павла возник тайный план сделать подкоп под стоящий во дворе института памятник Герцену.

С виду сыновья интеллигентно возились на газончике у постамента, а на деле целеустремлённо копали совочками задуманную яму и маскировали её зеленью. Не знаю, сколько моих сессий ушло на этот проект, но Герцен с гранками «Колокола» в руках покосился, и до меня донеслись отголоски скандала на эту тему.

А через много лет Пётр и Павел посвятили меня в свою тайну, не удивлюсь, если в их проекте принимал участие Александр Ерёменко, по крайней мере всё это время он бодро носился с Петром и Павлом вокруг Герцена на четвереньках, вместо того, чтобы стоять в очереди на сдачу зачёта или экзамена.