Неделя на Манхэттене

Не знаю, какое влияние эта история оказала на Павла, ставшего модным регрессионным терапевтом и отправляющим людей просматривать прошлые жизни, но Пётр нынче является авторитетным экспертом в области охраны памятников. И думаю, когда-нибудь исправит «ошибки молодости» и наладит осанку «объекту культурного наследия регионального значения» с гранками «Колокола» в руках.

Я училась в семинаре драматургии, но по причинам, о которых умолчу, моими закадычными дружками были поэты Александр Ерёменко и Рафаэль Левчин. Ерёменко был успешным акционистом – спрыгивал внутри станции метро с лестницы перехода на крышу идущего внизу поезда, торговал в переходе розами, медитировал в позе лотоса, сжигал тираж своей книги, шил себе бархатные брюки из скатерти, демонстративно мочился на памятник Маяковского и попадал за это в милицию.

А Левчин был нежно застенчив, благородно старомоден, уныло нерешителен, за всем запаздывал и всего боялся, даже исполнения собственных желаний. И гордился тем, что, когда все уселись за компьютеры, пишет стихи от руки. Казалось, что он живёт с тяжеленной гирей на каждой ноге, и даже самый маленький шаг достаётся ему с боем.

В наших отношениях Ерёменко предлагал себя в роли старшего брата, который всегда знает, как правильно. И даже сейчас, когда он звонит с бодуна в совершенно незвонильное время суток со строгим вопросом: «Что ты думаешь о Зелёной Таре?», мне кажется, что я не сделала какие-то уроки.

А Рафаэль Левчин предлагал себя в роли младшего брата, у которого всё не так и всегда будет не так. Которому рефлексия на тему жизни значительно дороже самой жизни. И его надо постоянно утешать и обманывать, уверяя, что всё наладится.

Ерёменко был для нашего литературного поколения чем-то вроде Юры Солнышка для хиппи – молодёжной суперзвездой, которую боготворили, которой подражали, которую бесконечно цитировали. Юра Солнышко был небесно красив, а Александр Ерёменко был нереально одарен, как поэт и как человек, и все мы грелись в лучах его таланта и обаяния.

Рафаэль не скрывал, что завидует его успеху, но искренне его любил, хотя биография Ерёменко разрушала миф Рафаэля, что всех печатают не просто так. Такого пофигиста как Ерёменко надо было поискать, на наших глазах он перепортил отношения со всеми, от кого зависели публикации стихов – кого назвал графоманами, а кому дал в морду.

Но, как писал Евгений Бунимович: «Разве есть поэт кроме Ерёмы?» И это понимали не только и те, кого он назвал графоманом, и те, кому он дал в морду. И, к сожалению, те тысячи ценителей настоящей поэзии, что приезжали со всей страны, чтобы выпить с гением, что его и сгубило.

Ерёменко летал в Америку читать стихи, оказался там в образцово-показательной тюрьме, где зеки в воспитательных целях издавали собственные книги, и даже сделал несколько выставок «Творчество заключённых». А ещё познакомился с Анжелой Дэвис и полюбил многозначительно рассуждать об американской свободе, но узнав от меня об отъезде Рафаэля, изменился в лице и сказал:

– Он там не выживет…

Америка выманила и высосала Рафаэля Левчина как и Джеймса Паттерсона. И как в истории с Джеймсом, я не прощу этого ни ей, ни ему, ни себе. Потому что как и с Джеймсом самоуверенно думаю, а вдруг сумела бы отговорить от эмиграции?…

Ньюйоркская Книжная ярмарка переворачивала своими «встречами-невстречами» шершавую страницу молодости в андеграунде, сделавшей наше литературное поколение свободным и несгибаемым. Но при этом одинаково ненужным как советской власти, так и «свободной книжной индустрии», засыпавшей пестрым мусором махину центра Джейкоба Джейвица.

И, покинув «пульсирующее сердце мирового книжного рынка», мы без сожаления отправились на 5-ю Авеню, поскольку тамошние общепиты выглядели чище остальных. В центральном переходе метро наткнулись на китайского папу с сыном-младшеклассником – лобастый мальчишка в белой рубашке и галстуке наяривал на синтезаторе «Ямаха» Моцарта, а над ним мрачно нависал папаша.

Для выступления в метро музыканты прослушиваются в помещении Центрального вокзала, и комиссия выбирает лучших. Однако играл мальчишка ужасно, но картинка рвала душу, и народ кидал мелкие монетки. Мимо равнодушно дефилировал полицейский, хотя музыкант выглядел как измученная обезьянка в театре Карбаса Барабана.

На 5-й Авеню мы зашли в стерильный салат-бар, но стоявшие на раздаче итальянцы категорически отказались делать салат из заказанных ингредиентов. Перед ними были железные баки с мелко нарезанными видами мяса и овощей, а над головой мрачнели вывески с твёрдыми вариантами салатов, шаг в сторону – побег.

Я умоляла добавить в конкретный салат курицу или индейку вместо мяса, предлагала оплатить и мясо, и индейку, и их дискомфорт за решение сложнейшей интеллектуальной задачи, но победил «импосибл». И не то что там пересчитано каждое зёрнышко кукурузы и каждый плевок майонеза, а просто неохота. И вообще в манхэттенском общепите и сервисе у меня сложилось ощущение, что клиент всегда не прав.