Неделя на Манхэттене

«Сбрасывая с парохода современности» рафинированный европейский гуманитарный пласт, Америка обслуживала «простого человека» с помощью зрелищности, динамичности, одномерности и «хеппи-энда». Условия жёсткого выживания выбраковывали из художественных продуктов всё, кроме антиэстетизма, стандартизации поведенческих стереотипов и уменьшения личностного объёма героев. Точно так же большевики сколачивали Пролеткульт; к счастью, у большевиков было меньше времени.

Смеясь над Шариковым, мы старались не замечать, какую массовую «шариковщину» создаёт Америка, формируя точно такое же плоское первобытное существо. Американский Шариков питался и одевался лучше нашего Шарикова, и точно так же предлагался в качестве нового социального идеала.

Именно для него по Нью-Йорку и сейчас рассыпаны «масскультурные метки» – блинная «Пушкин», ветчина «Три поросенка», книжка-раскраска «Картины Ван Гога». И расставлены по казино и досуговым паркам «культурные метки» покрупнее – нарядные муляжи Эйфелевой башни, Тадж Махала, египетских пирамид и т. д.

Времени на развитие большой литературы у США, как у любого наспех созданного государства, было меньше, чем у полноценных стран. До середины XVIII века колонизаторы не идентифицировали себя отдельно от истории, культуры, литературы метрополии, и потребность в собственной литературе появилась у них только ко второй половине XVIII века.

Вся литература до того создавалась как обращение к Европе, как диалог провинциальной колонии с метрополией. А в ХХ веке литература, только осознавшая себя и нарабатывающая целостность, подверглась атаке кинопроизводства. И тут важно не путать американский кинематограф с Голливудом. Лучшие романы экранизировались «прямо из чернильницы», а писатели всасывались и деформировались кинематографом.

Поворотным событием американской литературы считается роман Джерома Сэлинджера «Над пропастью во ржи», вышедший в 1951 году. Став культовым, он запрещался с 1961 по 1982 год, как поощряющий в детях склонность к бунту, разврату и пьянству. Роман смотрел и на саму страну, и на американскую мечту «другими глазами».

Сэлинджер спровоцировал волну протестной литературы, но она всё равно не стала значимой частью рынка и осталась в нише для интеллектуалов. Для «простого человека» издатель выпускал тонны детективов, фантастики, утопий, антиутопий, фэнтези, приключений, любовных романов и прочей макулатуры.

Но пока Америка рационально завязывала планету на свои долги, Россия иррационально завязывала её бешеными тиражами Толстого, Достоевского и Чехова на свой культурный код. В результате именно у них вырос необъятный массив денег, а именно у нас вырос необъятный массив культуры, какого нет ни в одной стране и по части которого «нас не догонят».

И пока русские думали на печи, пока иррационально вели душевные разговоры за рюмкой водки, пока спорили до драки с увечьями, они разгоняли и разогнали гуманитарную мысль как синхрофазотрон частицу. И, как ни парадоксально, российский гуманитарный капитал, занимавший в американском сознании место неликвида, стал успешно конкурировать с деньгами и технологиями, определяя сегодня значительно больше, чем от него ожидали. В том числе и в политике.

Георгий Гачев, отвечая на вопрос американской студентки, почему герои русской литературы не работают, ответил: «Да ведь они уже работают, работали, наработали – и интенсивнейше! В душе и над душой, тонкость чувств и переживаний, и проблем духа в себе прокручивая, выговаривая, продумывая, выписывая, – все эти Онегины и Печорины, и Лермонтов, и Обломов, и говорящие и спорящие герои Достоевского. И чем это меньше „работа“, чем изобрести новую модель подтяжек или маргарин и на нём надпись: „Не могу поверить, что это не масло!“? Конечно, и это – дело, и, ради Бога, пусть делается. Но и утонченность душевной жизни, копание духом в высях сверхидей и сверхценностей – есть та часть мировой Работы, что в разделении труда между странами-народами и культурами выпала Старому Свету и России. Так что же лучше? Оба лучше. Восполняют друг друга – и Америка, и Россия… И труд русских думателей и спорщиков, лежа на печи или за бутылкой в трактире или на кухне, – как труд математиков: имматериальный, но – труд!»

Размышления в букинистическом прервал муж, вернувшийся с новым адаптером. Мы перешли улицу, сообразив, с какой стороны вход в метро в сторону Нижнего Манхэттена. Но если для вчерашней поездки от колумбийского околотка надо было выйти из поезда через несколько станций, нынче ждала засада. Логика ньюйоркского метро отличается от логики нашего, как всё американское отличается от всего российского.