Недолговечная вечность. Философия долголетия

Жизнь в западном мире дается только один раз: у нас не будет другой, чтобы наверстать упущенное, в отличие от буддизма или индуизма. Вместе с понятием кармы эти две религии изобрели пробный опыт судьбы: в нашем нынешнем существовании мы расплачиваемся за прошлые ошибки и в каждом новом жизненном цикле очищаемся от наших пороков вплоть до полного освобождения. Восток пытается найти избавление от этой жизни, а Запад – в этой жизни. Единственным средством для первого будет не рождаться больше, а для второго – раз за разом воскресать в течение одного и того же периода времени. Какой будет вечность для христианина – решается на кратком отрезке времени, тогда как индус, чтобы избежать тягостного существования, имеет в своем распоряжении ряд последовательных перевоплощений, в ходе которых его душа очищается. С тех пор как Европа на рубеже XV и XVI веков вырвалась из пут Средневековья – мира, где все предопределено и каждый является заложником общественного положения, религии, происхождения, – перед человеком забрезжила новая надежда: отныне он сам будет творцом собственной судьбы и сам станет распоряжаться своей жизнью. В его власти будет низринуть преграды – социальные, психологические и биологические, – и он вступит в эру бесконечного сотворения самого себя. Именно эти светлые надежды и лежат в основе американского мифа о «self-made man». Но мы еще очень далеки от того, чтобы эта мечта воплотилась в жизнь, и проклятие детерминизма тем сильнее, чем больше нам кажется, что мы его победили. Тем не менее наша современность переняла от эпохи Просвещения, в которую она зародилась, одну восхитительную черту: она является коллективным бунтом против неизбежного.

Преклонный возраст сегодня, как никогда прежде, – это возраст философских размышлений, это подлинный возраст Разума. Перед человеком со всей остротой встают главные вопросы человеческого существования и предназначения, какими их определил Кант: на что мне позволено надеяться, что мне позволено знать и во что позволено верить? Поистине, бабье лето жизни является той «беседой, которую душа ведет сама с собой» (Платон, «Теэтет»), состоянием непрерывного экзамена. В этот период мы можем чередовать активную деятельность с созерцанием и размышлениями. Это тот момент, когда мы сталкиваемся, без шор и без прикрас, с трагическим устройством бытия, с тем, что всему положен предел. «Учиться жизни уже слишком поздно»[38], – говорил Арагон. Но жизнь не школьный предмет, потому что она то и дело меняет условия, в которых мы ее познаем. Если раскрытие собственных талантов происходит в молодости и состоит в реализации всего своего потенциала, то и старость мы можем рассматривать как возраст позднего обучения, а не как отправление на запасной путь. Разрушительная власть лет вовсе не помеха для живости ума, пусть и идущей на спад. Мы продолжаем упорно вглядываться в будущее на горизонте, даже если времени у нас не так много. В каждый час, в каждую минуту мы – единственные, кто в ответе за наше спасение и за то, как мы умрем.

Мы так и остаемся вечными студентами в школе жизни: именно желание учиться и знаменует собой ясность ума. Приобщение к чему-то новому будет длиться до самой могилы. В нас могут сосуществовать в совершенной гармонии радость учить и радость учиться, желание брать и давать уроки, быть одновременно устами вещающими и вопрошающими. У нас еще достаточно времени, чтобы вновь открыться миру, вновь обратиться к познанию. Может быть, мы уже и сформировавшиеся личности, но мы так и остаемся несовершенными. Что же касается настоящей жизни, не то чтобы у нас ее нет, просто нет жизни «настоящей» и «ненастоящей», а есть много интересных дорог, и нужно только пуститься в путь.

Что нам делать с нашей молодостью (с еще одной жизнью)?