Недолговечная вечность. Философия долголетия

В молодости тело было нашим верным другом, почти слугой. Мы не берегли его: оно само должно было восстанавливаться, возвращаться в рабочее состояние; оно поражало нас своей выносливостью, своими возможностями. Мы чувствовали себя непобедимыми. После тридцати наше тело вдруг стало упрямиться и в конце концов требовать постоянного внимания. Слуга превратился в требовательного хозяина, который постоянно изводит нас, заставляя балансировать на грани между непринужденностью и беспокойством. У меня и правда есть основания тревожиться или я жалкий трус? «Да я в жизни никогда не болел», – говорит бахвал. И в этот момент стоит начать беспокоиться. «Я вечно болею, сколько себя помню, и справился со всеми хворями», – говорит другой. Осторожно, как бы вы не перехвастались. Пугливые люди в каждом недомогании видят симптомы близящейся катастрофы. Им нужно немедленно бежать к врачу. Бледность, сердцебиение, потемнение в глазах при резком вставании, одышка или изжога – все это является для них тревожными звоночками. И поскольку общество, во имя заботы о своих гражданах, не перестает предупреждать нас обо всех возможных патологиях, оно порождает целые поколения, живущие в постоянной панике. Осторожность становится другим именем безумия. К этому следует прибавить категорию так называемых больных понаслышке: они находят у себя признаки всех заболеваний, о которых только слышат, в том числе тех, которыми больны их ближайшие друзья. Раз уж другие подхватили эту болячку, она должна обнаружиться и у меня…

Лишь немногие способны жить, не обращаясь к врачу, – не потому, что у большинства такое слабое здоровье, но потому, что людям нужно, чтобы кто-то ими занимался, выслушивал их. Неизменно крепкое здоровье, ровное и несокрушимо вечное, было бы для них невыносимо. Лечащие врачи обязаны уделять внимание пациентам и слушать все, что им говорят; даже проявив чудеса самоотверженности, врачи никогда не сумеют быть настолько внимательными, как от них ожидают. Перипетии страдающего тела могут дать повод для негласного соперничества – насколько среди болезней славится именно ваша, – а также для пренебрежительного жеста рукой в отношении тех, кто пережил меньшие невзгоды. «Твоя операция длилась всего два с половиной часа? Какая ерунда! Я провел на операционном столе восемь часов без перерыва. Три раза побывал в коме, был в состоянии клинической смерти». Это особый вид хвастливых пациентов. Их болезни придают им невероятную значимость, они так и сыплют пугающими историями, как те солдаты, что рассказывают байки о своих фронтовых приключениях. Такие больные принадлежат к своего рода аристократии боли и не терпят сравнения с жалкими хиляками, не умеющими болеть с размахом. В королевстве телесных недугов есть своя знать и свои простолюдины. Плебс проходит самые тяжкие мытарства с безропотностью скота, тогда как благородное сословие несет страдания с достоинством, превращая немощь в почетный орден. Аристократы ведут себя так, будто побывали в лимбе: они чуть ли не готовы раздеться, выставив напоказ тело, покрытое шрамами – жуткими рубцами, которые они суют вам под нос, чтобы напугать. Они напоминают мучеников с заживо содранной кожей; святых, гордых своими стигматами; псевдоспасителей, распятых на алтаре Науки. Они запрещают вам сравнивать ваши страдания с их собственными муками. Поразивший их недуг делает их словоохотливыми, они просто обязаны безотлагательно рассказать вам о своих злоключениях. Каждый день представляет для них новое сражение, в которое они вступают на глазах свидетелей; они ведут бюллетень своих недомоганий с кричащими заголовками. Им не нужно сочувствие – они хотят вас ошарашить. Но есть больные, прямо противоположные этим фанфаронам: этих отличает сдержанность стоиков. Они не говорят о своей болезни прямо, предпочитая эвфемизмы, и упоминают лишь о легком недомогании, в то время как стоят на краю могилы.