Недолговечная вечность. Философия долголетия

В этом смысле можно говорить о трагическом оптимизме, рождающемся из нашего диалога с жизнью, когда в результате долгой борьбы она возвращает нам то доверие к ней, которое мы несем в себе изначально. Мы встречаем бич болезни с решительностью и простотой, вознамерившись не склонять перед ней колен. Наш современник – это больной, который страдает, но восстает против своего страдания. Его хрупкость служит ему козырем в том беспокойно-деятельном сообществе, что объединяет его с другими пациентами. То, что отличает людей между собой в любом возрасте, – так это энергия, которую они проявляют и которая несет их по жизни. Один кажется железным и несгибаемым, как дуб, но его сокрушает сущий пустяк, другого все уже давно похоронили, но он умудряется выстоять, не раз побывав в шаге от смерти, и наперекор всему упорствует в своем желании жить.

Слабое утешение

В восьмой книге «Замогильных записок» Шатобриан рассказывает, как после возвращения из Северной Америки в 1792 году он едва не стал жертвой морской бури при переходе между Англией и Францией. «Я не испытывал никакого волнения во время этого полукораблекрушения и не чувствовал ни малейшей радости оттого, что спасся. Лучше уйти из жизни, пока молод, чем дожидаться, когда тебя прогонит прочь время». Вот поистине рассуждения бахвала, уверенного, что впереди у него вечность. Отвращение к жизни, испытываемое в 20 лет, кажется капризом избалованного мальчишки. Насколько более глубоким выглядит замечание Жана Полана: «Я надеюсь жить до самой смерти», – напоминающее шутку советских диссидентов: «Партия говорит, что после смерти жизни нет и религия – это опиум для народа. А разве до смерти жизнь есть?» По этому поводу отметим, что исламские террористы не верят в жизнь до смерти: это биофобы, боящиеся жизни. Их страшит жизнь как таковая – непредвиденная и непредсказуемая. Они хотят расстаться с ней как можно раньше, убив максимальное число невинных людей, с тем чтобы принести с собой хороший урожай трупов своему кровожадному богу. Они подрывают себя для того, чтобы освободиться от неуверенности, другими словами – от своей свободы.

Сталкиваясь с безобразным явлением смерти, философия, имеющая столь же богатый запас болеутоляющих средств, что и религия, изобрела множество разных уловок, и среди них – жанр утешения, родившийся в Античности и явивший миру подлинные литературные шедевры[182]. О чем в них идет речь? О том, что готовиться к встрече с бедой нужно заранее – чтобы, когда она тебя постигнет, суметь лучше с ней справиться. Нужно воображать себе в качестве духовного упражнения по приготовлению, заблаговременному обдумыванию – praemeditatio – все возможные источники страданий и трудностей, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, когда они появятся в твоей жизни[183]. Следует подготовить себя к реальному несчастью посредством несчастья мнимого и воспрепятствовать страху смерти, болезни, нищеты с помощью их имитации, которая позволит лучше побороть свои страхи. Например, спать на жесткой постели, питаться черным хлебом и водой, носить одежду из грубой материи, время от времени притворяться настоящим бедняком, чтобы привыкнуть не бояться потери своего состояния. «Приучай себя ко всему, что тебя страшит», – скажет Марк Аврелий («Наедине с собой»). Нужно представлять себе самое худшее, чтобы встретить его, не моргнув глазом, когда оно придет на самом деле. Сенека приводит пример римского генерала Пакувия, завоевателя Сирии, который ежевечерне, после обильных возлияний и поминального ужина, устраивал вынос собственного тела – так, как если бы ночью ему предстояло умереть. Пакувий изображал свою кончину под аплодисменты пирующих, и этот спектакль был для него предлогом для бесконечных оргий. «Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно: „Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен“. А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью»[184].