Недометанный стог (рассказы и повести)

Поехали. На Шартановский лесопункт. Дорога туда все сосновым бором. Она наряднущая сидит. Сумку хозяйственную с собой взяла. Платьице веселое, короткое. Коленки у нее полные, платье никак не закрывает. А в бору отворот есть на сенокосные поляны. Они по речке идут, а часть бора тут сведена. Хутора раньше были, хлеб сеяли. Сейчас траву косят. Она мне:

«Отверни, перекусить надо».

Повернул, остановился у опушки. Солнце сияет, травы цветут. А тут тенек, прохлада. Мох-беломошник. Она села, коленки так, набок, положила. Ох, и умеют же они… На мох газетку постелила и вынимает из сумки еду. Да водки бутылку. Да лимонаду — запить. Устроила все мигом. И мне:

«Присаживайся».

Я сел, гляжу на нее. Волосы кудрявые, глаза смеются. Ноги загорели, а там, где платье поднялось выше колен, белые. Руки за себя откинула, в землю ладошками уперлась, в талии выгнулась. Ну, куда ни кинь, моложе она моей жены и красивей. Говорит:

«Наливай».

И понял я, что начнется тут не дружба, не любовь, а черт знает что. Отвечаю:

«Вам налью, а я за рулем, не могу».

«Да брось ты, смеется, чего ты ломаешься? Знаешь ведь, что тут ни одного автоинспектора днем с огнем не найдешь».

Пододвинулась ко мне. Что ж я, пень березовый? Соображаю, что долго не выдержу, обниму так, что кости у нее хрустнут. Встал — и к машине.

«Нет, говорю, нельзя. Никак нельзя. Уж извините. Вы пейте, закусывайте. Я дома поел хорошо. А я в машине обожду».

Залез в машину, а сам краем глаза смотрю, что она там делает. Она голову назад откинула, в небо поглядела. Долго глядела. Потом поднялась, взяла бутылку за горлышко — и шварк ее об сосну. Вдребезги. И закуску не собрала. Подошла к машине, села. Я искоса глянул — губы у нее крашеные, но и через краску заметно, аж побелели. С лица изменилась. Только и сказала:

«Поехали».

Когда тронулись с места, добавила:

«Эх, ты… мужчина…»

На следующий день я заявление подал об уходе. Она ни слова не сказала, подписала. Две недели отработал — и амба.

— А не думаешь вернуться в агрономы? — осторожно поинтересовался я. — Дело-то нужное, сейчас в наших краях особенно. Тебе же здесь и земля, и народ — все знакомо. Все карты в руки.

— Не пойду, — решительно ответил Николай. — В который раз жизнь менять? Да надо все сызнова начинать, да как получится? А здесь мне любо-дорого. Смену нашу хвалят. Премии не раз давали. А уж насчет Ломенги и сам знаешь… Сам вот, у друзей не побывав, прибежал. Ну, а как ты?

Я коротко рассказал о себе. И только прилег на подушку, действительно словно провалился в сон. Сплю обычно плохо, а тут без пробуждений, без сновидений до самого позднего утра проспал. Небывалое дело: не слышал, как помощники Николая пришли, не слышал, как двигатель заработал, а работает он так, что весь корпус судна подрагивает, не знал, что уже возят меня с одной стороны на другую, что уже самая ранняя машина, почтовая, прошла, что вовсю едут и идут за реку люди.

Проснулся, вышел на палубу. Голова свежая, грудь дышит легко. Солнце невысоко еще поднялось, баки на нефтебазе сияют, деревья все в желтизне, красноте, оранжевом уборе. Ломенга светится до самого поворота, над плесами утренний туман истаивает. На пароме гомон. А Николай сверху, с мостика, приказы отдает.

Попрощался с ним, пообещав зайти. На попутную машину не сел, побрел вдоль реки к городку.

Настроение было праздничное. И подумалось: может, изо всей поездки и запомнится-то больше всего мне эта ночь на перевозе… Прошел мимо городского пляжа, где мы целый август с двоюродным братом провалялись лет, пожалуй, семнадцать назад. Брат значительно старше меня, войну прошел, потом высшее военное училище кончил. Офицер. Тогда я его и спросил однажды:

— Теперь в адъюнктуру?

И брат, подражая говору местных старушек, ответил:

— А нам это, батюшка, ни к чему…

И вдруг, вспомнив этот ответ, совсем не имевший будто никакого отношения ко вчерашнему разговору и к сегодняшнему светлому началу дня, я как-то сопоставил рассказ Николая с тем «ни к чему». И настроение у меня начало портиться.

«Что это я вчера с ним во всем соглашался? — подумалось мне. — Ишь праведник! Ну ладно, насчет той Ларисы. Тут, видно, у бабы бзик. А колхоз? Там же дело страдает. Практически-то колхоз без специалистов… Ему, видишь ли, хорошо!»

Вспомнилась одна девчушка-зоотехник, которая самоотверженно боролась за свою правоту с председателем, о ней еще довелось мне писать. Представил такую же на месте Николая. Как ревет в подушку по ночам, а с утра начинает отстаивать свои права.

«Ах, долдон ты этакий! Ему хорошо…»

Вспомнился и один молодой писатель. Приехал к нам жить. Рассказали ему, что не больно ладно идут дела в областной писательской организации, что взаимоотношения не совсем нормальные между некоторыми литераторами и ответсекретарем. Он и заявил:

— Ну, если тут у вас склоки, я уеду.

И уехал. А я тоже был молодым и восхитился: «Вот молодец, не лезет ни в какую кашу. О творчестве думает. Ему все это «ни к чему».

«А кому «к чему»?» — спросил тут я себя.

А может, стоило разобраться тому умнику, кто прав? Ведь он журналист, писатель!