Недометанный стог (рассказы и повести)

Слышен был по-бабьи звонкий, задорный голос Любки и менее высокий, но тоже напряженный голос Александры. Ругались они последними словами, вкладывая в них не столько, наверное, обиду друг на друга, сколько обиду на неполучившуюся свою жизнь.

— Ты меня этим не кори! — выкрикнула Любка, когда Константин уже стоял у крыльца. — Не тебе меня корить! Я ребят в девках не принашивала. Святая нашлась. Небось только и сидела, только и ждала, чтобы какой-нибудь мужичонка пришел да подобрал!

— Ну и ждала! Ну и пусть ждала! — крикнула Александра, подняв голос почти на Любкину высоту, так неожиданно и с такой болью, что Константин вздрогнул. — Так что мне теперь, кукушкой было весь век вековать?

Константин распахнул с шумом дверь и вошел. Вошел вовремя, оборвав ссору, которая вскипала все сильнее. Александра и Любка примолкли. Не глядя на них, он собрал себе на стол сам. Стал есть.

Он сидел и ел. Александра стояла у кухонной переборки и смотрела на пол. А Любка села на лавку, отвернув лицо к окну.

Он доел ужин, поднялся, подошел к Любке и односложно приказал:

— Собирайся.

Она помедлила, встала, начала собираться. Затем они пошли к дверям — впереди Константин, сзади Любка — и вышли.

Солнце сплюснуло свой край о дальний лесной увал и светило им в спину. И ветер, играя по речке верхушками и листвой ольховника, дул им в спину.

Когда поднялись к трем березам, Константин мельком обернулся. Увидел Любку за собой, а у дома фигуру Александры. Любка шла не оборачиваясь.

Зашли за три березы. Теперь их не было видно от дома. Константин пропустил Любку вперед себя и остановился.

Когда-то здесь была березовая роща, но теперь только пни да эти три березы. Хорошо просматривалось отсюда и верхнее поле, и отдельные дома деревни через ельник.

Константин вынул из кармана сверток в газете и, глядя мимо Любки, повернувшейся к нему, сунул сверток ей.

— Деньги тут, — сказал он. — Ступай.

— Гонишь, значит? — полувопросительно, полуутвердительно заметила Любка.

Константин промолчал.

Любка вдруг порывисто придвинулась к нему, не касаясь, но так близко, что он ощутил запах волос и кожи ее, затерявшийся где-то в прошлом, но не забытый.

Не гони, Костя, — сказала она совсем тем, прежним голосом и зашептала горячо и быстро: — Жить будем. Хорошо. Ее прогони. Не любишь ты ее… Я теперь о-ой как в этом разбираюсь. Пожила — вижу. Да ведь и законная я тебе к тому же. А она что… Как пришла, так и уйдет.

Она прервалась и ждала. Константин глухо сказал:

— Нет, не сделаю этого. Она ведь человек. Это тебе на человека плюнуть пустяки.

Помолчал и прибавил:

— Иди.

— А если не пойду? — вызывающе спросила Любка, щуря красивые свои глаза. — Если не пойду? Что делать будешь?

— А тогда я тебя убью, — как-то равнодушно сказал Константин.

Он хотел добавить «и себя», но не добавил.

Любка взглянула ему в глаза, которые он не отвел. Были они серые, очень знакомые, но какие-то отдаленные. Любка поглядела в них и поняла, что он сказал правду.

— Ну и черт с тобой! — как-то нелепо махнула она сеткой, в которой поместился весь ее невеликий багаж. — Оставайся тут, в своей берлоге, с этой кикиморой.

Она повернулась и пошла прочь ровным и легким шагом. Ветер подталкивал ее, а закатное солнце расцветило синее ситцевое платье в яркий невылинявший шелк.

Константин сел на пень и опустил голову, но исподлобья следил за Любкой. Вдруг ему подумалось, что должна же она оглянуться, когда дойдет до ельника. Но она не оглянулась.

Вот она скрылась за редким ельником. В просветах между елками и раз, и другой мелькнуло синее пятно платья.

Тогда Константин поднял вверх голову и, глядя в высокое небо, негромко завыл. Плакать он не умел и не плакал с позабытого далекого детства. И теперь он выл так, как воют в холодных полях февральской ночью иззябшие и голодные волки.

Затем он встал и поглядел на ельник. Просветов в стенке его было много, но синее пятно не мелькало больше нигде.

Он повернулся и зашагал. Плотная и высокая фигура его легко справлялась с ветром. Он шагал широко, раздвигая крепким корпусом ветер, оставляя на тропке вмятины от каблуков сапог.

И хорошо, что не попался ему медведь, который бродит тут, на хмелевских овсах, потому что медведю лучше было сейчас с ним не встречаться.

На Брантовском ставеже

Из городской гмызи Чанов уезжал радостно: очень он устал до этого отпуска. И цех у него был шумный, и на городских улицах нынче все рыли да копали. Так уж хотелось тишины и покоя.

Поезд шел перелесками, над которыми стоял молодой рог месяца, гремел по-над речками, прикрытыми первым пухом тумана. Зеленел июнь, и так хорошо было думать, что едешь в тихий уголок, где есть большое плесо на реке, да и лес к тому же, да и озеро в лесу. Да мало ли какие грезились прелести.

Об этом уголке сообщил ему товарищ. И так расписал, разрисовал, что Чанов словно своими глазами все увидел. Область была порядком захожена туристами, глухих мест оставалось мало. А тут приятель открыл и только с ним одним поделился.