Недометанный стог (рассказы и повести)

И только Константин стал снимать сапоги на крытом крылечке, ахнул гром и молния просверкнула. Как-то развернулась тучка и показала свое темное нутро. Ударили по крыше, по стеклам окон горошистые капли косого дождя. А через минуту потемнело все, и дождь встал стеной. И скоро уже град скакал по крыльцу, поленнице, впивался в почерневшую от влаги землю.

Гроза прошла, но дождь не переставал: устанавливалось ненастье. С дождем быстро стемнелось, и стали ложиться спать.

Константин лежал на кровати, Александра домывала посуду. Вдруг стукнули в дверь. Сначала негромко, и Константин подумал, что показалось. Потом стукнули решительнее.

Александра бросила полотенце на спинку стула, подошла к окну, из которого видно было крыльцо. Вглядывалась долго, точно узнать не могла или заинтересовало ее что-то очень.

— Ну, — сказал Константин, — поди открой.

Александра проглотила слюну и перехваченным голосом бормотнула:

— Там… Любка…

Константин вскочил с кровати, натянул брюки, пошел к двери. Александра легко метнулась за ним, схватила за плечо. Спросила тем же, не своим голосом:

— Неуж откроешь?

Константин повысвободил плечо и ответил негромко:

— Конечно. Человек ведь.

Любка вошла, вымокшая до нитки, и прямо так села на лавку. Посидела немного и вроде бы с вызовом спросила:

— Гостей принимаете?

Не дождавшись ответа, заметила:

— И безо свету сидите. Экономите, что ль?

Тогда Константин сказал:

— Повесь сушиться к печке и на койку ложись. А ты, Саша, раскладушку принеси.

Александра молча вышла в сени, а Константин полез на полати. Любка, безразлично, словно в пустоту, сказала:

— Ушла я от него. Нестоящий он жизни человек.

Вернулась Александра, принялась устраивать постель на раскладушке. Слышно было, как шуршит на улице мелконький, но частый дождь. И никто больше не сказал ни слова.

Почти неделя прошла с того дня, как вернулась Любка. Константин с утра уходил на мельницу, забегал ненадолго в обед, а возвращался поздно вечером. Быстро ел и лез на полати. Александра возилась с хозяйством и ходила на колхозный огород: она была в огородной бригаде. Наступало время сбора урожая. На полях стрекотали машины. Рано начались утренники, холодные росы, чуть ли не иней. На огороде убрали лук. Было его много, и обрезали его, готовя к зиме, всей бригадой целых три дня.

Александра возвращалась с красными от пера руками, а Любка — с желто-зелеными. Она ходила теребить и вязать лен в льноводное звено, к прежним своим подругам.

Все дни Константин работал до того, что не поднимались руки. Но каждый день часа на два уходил на свое место, к стогу, что из года в год ставили тут же, ложился на землю, глядя в небо, или, привалившись спиной к стогу, сидел, смотрел на речку, на лес и думал.

За эти дни вспомнил он все и как бы снова пережил жизнь свою, до каждого важного часа, а иногда и до ненужной, но памятной мелочи.

Вспомнил, как начал ухаживать за Любкой. Был он старше ее на семь годов, а вокруг нее и подруг крутились парни — их одногодки. И он подражал этим парням, стыдясь внутри, чувствуя, что выходит у него что-то не так. Но он и папиросы курил так же, и словечки говорил те же, даже забросил любимую обувь — сапоги — и начал тогда носить ботинки.

Вспомнил, как поджидал ее у крыльца в глухие ночи, лазая под окнами по росистым кустам, хрустя сучками. Как неуклюже обнимал ее за теплые плечи. Как готов был грудью, со всей необузданной силой своей рвануться на ее защиту, да жаль, на Любку никто не нападал.

Вспомнил свадьбу. Полы, вымытые с кирпичом, на которых печатали дробь каблуки сапог, туфель и ботинок. Пряный запашок бражки и острый — махорочного дыма. И веселый набор голосов гармошки, и Любкины губы у своих, и что-то белое, вертящееся в круге, и крики: «Вот невеста! Ай, хороша! Давай, давай!» И голос над ухом стариковский, кажется, дяди Петра: «Ну, отхватил ты, паря, ягоду малину».

Еще многое вспомнил Константин так ярко, словно показывали это ему наяву, сейчас, перед глазами, — до того самого, до последнего дня.

Вдруг почему-то не важно стало ему теперь, говорила ли Любка с Натохой о нем, говорит ли она о нем с товарками по звену и вообще говорят или нет о них в деревне.

И тогда, под стогом, в виду знакомой с детства речки и далей лесных, где на отдельных деревьях уже посверкивал желтый лист, в виду неба, по-летнему голубого еще, но чем-то неуловимым наводившего на мысль, что близко осень, понял Константин что-то такое, от чего прояснилась его жизнь и на свое место встали и правда, и обида, и справедливость. И хотя было горько на душе и не легче ничуть, но как-то по-особому увидел все и почувствовал он и теперь знал, как ему поступать.

В этот день он вернулся домой раньше, чем в предыдущие. Еще с обеда подул ровный ветер, погнал облака, начал сушить листву и землю. Вынырнуло солнце. Словно приветствуя его, несмотря на вечер, послышался с верхнего поля рокоток трактора и лафетной жатки.

Подходя к дому, услыхал Константин, что Любка с Александрой ругаются. Он не знал, ругались ли они до этого, но думал, что нет. А сегодня, видимо, невыносимым стало молчание, и они ругались.