Недосказанность на придыхании

Вы, очевидно, полагаете и романтично воображаете, что «бледность», это – девственно-белоснежный оттенок кожи из потустороннего мира ? Нет, Нассер. Бледность, в моей культуре, означает цвет моли – светло серый. Так мне Мама и говорила: «Бледная как моль». Цвет кожи тяжело больного человека. «Покойника краше в гроб кладут» – ещё один её перл обо мне.

Чтобы избавиться от моей унаследованной бледности и вместе с тем, ото всех унизительных обвинений и кривых взглядов, Мама, помимо ежедневной выдачи мне порции свекольного сока, заставляла ходить с ней на пляж и загорать, где она проводила все тёплые дни – круглогодично, поскольку никогда не работала и ничем деятельным сроду не занималась. В холодные месяцы года – гуляла по берегу, в летние – валялась на песке. В те годы была сумасшедшая мода на загар: это было признаком «обеспеченности» и принадлежности к привилегированной касте. Тёмный загар в Латвии получить было невозможно: прохладное лето и недостаточное количество солнечных дней, чтобы превратиться в головешку, а ведь именно это было желанной целью.

Солнце в Латвии не греет, а только безжалостно кусает.

Такой загар можно было получить если съездить на месяц в южную часть страны. Но на это требовались большие деньги, а достать бесплатную путёвку от предприятия можно было только по блату. Несмотря на то, что мои родители были люди небедные, позволить себе этого они не могли, и поэтому Мама дала взятку в каком-то медицинском учреждении, притворилась медсестрой и поехала со мной в Сухуми, где по приезде, буквально с трапа, чтобы избавиться от меня, опять же за взятку и оговоры что я больной ребёнок, запихала меня в неврологический санаторий для больных детей, к которым я никакого отношения не имела.

Просыпалась она обычно, в полдень, сибаритничала в кровати ещё минут 30-40, так как считала, что резко вставать с кровати – вредно для здоровья. Широким барским жестом обеих рук распахивала шторы спальни, упирала руки в бока и уставлялась в окно: небо чистое – на пляж, небо облачное, – всё равно, – на пляж, но уже с меньшим энтузиазмом.

Кожа у Мамы была грубая и толстая – слоновья: бездельно и пустошно проваляться под солнцем она могла целый день, и оно едва ли её обижало, но моя беленькая детская кожица была тоненькой, чувствительной и нежной … обугливалась в 15 минут.

Плечи сгорали и погибали в первые же минуты: Мама покрывала их полотенцем или какой другой одеждой. За ними полыхали лицо, ноги, руки, которые уже ничем не покрывались, а оставлялись на верную смерть … С пляжа раньше вечера Мама ни в какую не уходила: «Я не за тем пришла, чтобы через 10 минут возвращаться», а поэтому я уныло сидела на горячем песке, ковырялась в нём пальцами и покорно тлела … Это совершенная бездеятельность и тупое времяпрепровождение интеллектуально меня уничтожали, ещё будучи ребёнком, но читать книги под таким ярким солнцем я не могла: оно отражалось на белых страницах и своей ослепительной белизной выкалывало мне глаза. Детских солнечных очков в те времена у нас ещё не существовало. Оставалось одно: продолжать ковыряться в песке, выдумывать истории, время от времени, теребить Маму: «А мы скоро домой ?», получать в ответ «Нет» и глубже, жёстче проклинать это ненавистное солнце.

Но худшее было ещё впереди. И я это знала.

Благо, если моими детскими молитвами, громовые тучки набегут на горизонте, да потемнее и погрознее: Мама под испугом вымокнуть под дождём, наспех скидает в корзинку вещи и, – ругаясь, плюясь, проклиная, – на моё облегчение, вернётся домой. А, ежели же нет, – то пламенеть мне приходилось несколько часов.

Боль и жар начинали проявляться ещё по короткой дороге домой и уже к завершению пути, тело моё было пунцовым, а сама я светилась светофором, содрогаясь в нервном ознобе. Температура тела подбегала к 39, открывая тем самым, очередную фазу: «лечение».

Чтобы уменьшить боль от ожога, Мама никаких болеутоляющих средств мне не давала, а предпочитала лечить «народными средствами», коим было лишь одно: на палящие обожжённые плечи, ноги, спину, накладывалась холодная, достанная из холодильника, сметана. Мои протесты, слёзы – всё было тщетно …. К чему бы моё несчастное тельце ни прикладывалось, обжигало льдом; любое, самое мало-мальское, движение вызывало дополнительную нестерпимую боль. Солёные слёзы таранили путь по словно бескожему сырому мясу щек, сотрясая меня в непрекращающихся судорогах.

Этому аду не было конца.

И всё это происходило на фоне крутящейся у зеркала Мамы, в холле, оценивающей «результаты» работы дня: степень» загарности». Она поворачивалась то одни, то другим боком, приподнимала купальные трусы и снимала лямки бюстгальтера, сравнивая скрытые под одеждой части кожи с обличёнными, при этом, довольно и удовлетворённо приговаривая: «Да, да .. вон здесь хватило меня солнышко, да … а вот ноги, что-то – нет. В следующий раз надо их приподнять.»

А я промучивала бессонную, в болевой агонии, ночь.