Недра России. Власть, нефть и культура после социализма

Если тот петропримитивизм, что был представлен в спонсируемых компанией «ЛУКОЙЛ-Пермь» культурных проектах, имел некоторые аналоги в северо-западной Пенсильвании конца XIX века, то в разговорах о недрах, которые велись в России в 1990-х и начале 2000-х годов повсюду, можно обнаружить его более близкие структурные элементы. Действительно, вещи из глубины и глубинность вообще, если смотреть шире, играли ключевую роль в постсоциалистической жизни еще до появления «ЛУКОЙЛ-Пермь», во времена, когда большинство людей вовсе не думало о празднествах и новых музейных экспозициях. Бывшие работники совхоза, с которыми я был знаком, часто шутили о своем желании выкопать и использовать нечто, что их прадеды и прабабки предпочли закопать, лишь бы не отдавать в коллективную собственность в период конца 1920-х и начала 1930-х годов. Вскоре после краха социалистического строя из-под земли «восстала» масса «мертвецов» – в прямом и переносном смыслах, – чтобы включиться в борьбу за историю, землю и политическую власть на всех уровнях [Verdery 1999]. В их число входили захороненные предметы культа, включая рукописи и клады, которые позволили, по выражению Ани Бернштейн, «углубить историю» [Bernstein 2013: 96–98] посредством возрождения бурятского буддизма. В те же годы, сталкиваясь с новыми возможностями использования денег и новыми видами товаров, многие россияне терзались вопросами о внешней стороне и глубинной сущности вещей, черпая в этом различии обильную пищу для размышлений, помогающую постичь различные социальные и культурные преобразования и разобраться в них [Lemon 1998]. Глубина также играет заметную роль в широко известной книге Дэйла Песмена о русской душе, которая описывается там очень выразительно [Pesmen 2000]. В разговорах о душе ссылки на глубину всегда были тесно связаны с широко распространенными стереотипными суждениями о русском национальном характере и самобытности: чем глубже душа, тем ее обладатель более настоящий, более истинный, более русский[309].

В современную эпоху «культуру» зачастую рассматривают как объект, обладающий таким качеством, как глубина[310], и в советском проекте, как и на следующем за ним этапе истории, такое отношение к культуре обрело определенные формы. Как выразился Брюс Грант в своем исследовании нивхов, одного из малочисленных народов Сахалина, культура в Советском Союзе была «чем-то, что требовалось добывать, изобретать, строить и перестраивать» [Grant 1995: xi]. По прошествии столетия таких проектов, в ходе которых обвинения культуры нивхов в несоответствии принципам социализма сменялись ее представлением социализмом образцовым, а их культура называлась то далеким прошлым, то светлым будущим, сами нивхи, с которыми общался Грант, были убеждены, что они живут среди руин – раздробленные, бесславные, бессмысленные крохи разодушевленной и выброшенной культуры. Почти то же можно сказать и о состоянии культуры в Пермском крае в 1990-е годы. Параллель между глубоко залегающей нефтью и глубоко укоренившейся культурой Пермского края сложилась в 2000-е годы из «кирпичиков», или руин, существовавших в первом десятилетии постсоветского периода. Но капиталистической корпорации пришлось много работать, чтобы в ходе своего ответа на критику создать условия, позволившие моей знакомой отреагировать на известие, что я только что приехал с одной из выставок народных промыслов компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», таким комментарием: «Конечно же, там, где есть народные промыслы, есть “ЛУКОЙЛ”». Ее улыбка, так же как и легкая неуклюжесть лозунга «Лысьва – месторождение культуры», указывала, что эта связь совсем недавно была слеплена на скорую руку[311].